она говорила, а как говорила и как держала себя: во всем ощущалась упрямая, обиженная отстраненность от того, что произошло с сестрой, за каждым словом стояло сознательное, ожесточенное неприятие
такой смерти. Удивляться не приходилось: они были разными, особой душевной близости между сестрами не было никогда. Они все недружно жили, подумал вдруг Николай: все врозь, каждый в своей норе, все на особицу — даже бабку, дышащую на ладан, никак не удавалось выколупнуть из ее развалюхи. Хорошо хоть, успела прописаться у матери.
Автобус сделал круг по вокзальной площади и остановился. Они вышли и побрели вдоль серой, хмурой громады вокзала — тетка семенила к троллейбусной остановке, Николай ее провожал. Дул, обжигая щеки, ветер, пахло угольным железнодорожным дымом.
— Так, значит, она — давно? — вдруг удивился он, сопоставив. — Давно решилась и все обдумала, и бабушку заранее прописала, так получается…
— А я о чем? — снисходительно отозвалась Полина. — Конечно, давно.
— А ты сама, ты тоже не удивилась, когда узнала?
— Нет, — серьезно взглянув на него, ответила тетка. — Как и ты, наверное. Ну, все, мой троллейбус, я побежала. Ты куда теперь — в морг?
— Нет, — он помотал головой. — Домой.
Тетка удивилась, хотела что-то сказать, но не успела, вскочила в троллейбус и на ходу крикнула:
— Вечером приходи, поговорим. Ко мне приходи!
Николай кивнул, махнул рукой и зашагал на середину площади, к остановке трамвая.
Он открыл дверь своим ключом и осторожно вошел. Прихожая и коридор, ведущий в большую комнату, оказались тщательно прибранными. На вешалке, обвиснув, мирно дремали знакомые одежды: мамина шуба, платок, его старая куртка. Было очень чисто в прихожей. Не раздеваясь, он шагнул в коридор, испуганно покосился на приоткрытую дверь туалета и пошел дальше; заглянул в большую комнату, потом в свою, оставляя двери распахнутыми — очень хотелось поскорей распахнуть все двери. Порядок в комнатах был свеженький, идеальный, и никого в квартире не было, разумеется. Он вернулся в прихожую, разделся, затем, проскочив приоткрытую дверь туалета, заглянул в кухню — там тоже не было никого: кафель сиял белизной, чайник покойно дремал на троне, на третьей конфорке плиты — пузатый, красный, надраенный идолище, божок домашнего очага. Развернувшись, Николай включил свет в ванной комнате, осторожно вошел и с ходу наткнулся на стиральную машину, выдвинутую на середину, а на ее месте, между унитазом и ванной, стояла стремянка. Они действительно ничего не трогали в ванной комнате. Николай стоял и смотрел. На обрывок потертого пояска от маминого халата, свисавший с крестовины сливной трубы под потолком; на стремянку смотрел, на мамин платок — скомканный носовой платочек, лежавший на стиральной машине. Он взял его, и ему показалось, что платок сохранил сырость последних маминых слез. И пахло от него мамой. Он помнил запах ее носовых платков, она часто теряла их, забывая то в изголовье дивана, то на подоконнике в кухне, ничего не стоило оживить в памяти ее голос, интонации, этот с детства едва ли не ежевечерний вопрос: 'Коль, ты не видел мой носовой платок? «Видел, — с готовностью ответил голос изнутри. — Он в туалете на стиральной машине».
