— Вы уж там все сделайте в лучшем виде, — не очень-то представляя, что должно сделать, но санитар понял, осклабился и закивал: разумеется, дело знаем.
Выскочив на воздух, Николай ошарашенно увидел перед собой просторный, заснеженный больничный двор, небо и обшарпанные корпуса под ним, с облегчением выругался и заторопился на Чкаловскую. Там все было новое, голое, холодное, эдакий державный модерн: гранит и мрамор, мрамор и бетон со следами опалубки, кучки строительного мусора на снегу и ветер, жгучий ледяной ветер, зато внутри — нечто невиданное: четыре зала для панихид, при них контора, парк катафалков, магазин похоронных принадлежностей и другой магазин, цветочный, с венками и геранью в горшочках — одно слово, комбинат. Девица в конторе, изучив его паспорт, как бы невзначай обронила, что учреждение это в своем роде единственное, образец для всего Союза, «так что вам, хоть и москвичу, слабо не покажется», с чем он немедленно согласился, только заметил, по местному обрубая окончания, что для полного кайфа «крематория не хватат».
Что-то в его голосе не устроило девицу, она сухо объяснила ему права и обязанности клиента, а также последовательность действий. Заказав и оплатив гроб, а также все прочее, что полагалось, получив зал на завтра, а также талон для отоваривания продуктами в горпродмаге № 16 по проспекту Свободы (вход со двора), Николай спрятал квитанции во внутренний карман пиджака и коридором прошел в магазин «Цветы», где неожиданно наткнулся на Наталью, изучавшую с хмурым недоумением «Список рекомендуемых надписей на траурных лентах». Была она бледна, темный пуховый платок оттенял в полнеющем лице неизменную, несколько совиную тонкость черт.
— Ну вот, так и знала, — она вздрогнула, обнаружив Николая подле, потом быстро внимательно оглядела его, словно прицениваясь, и спросила: — Одежду отвез? Когда похороны?
— Завтра в час. А тебя каким ветром?
— Вот, венок заказываю. Талон взял?
Он кивнул.
— И голова не болит?
— Нет, — ответил он, закрывая тему; вчерашняя пьяная истерика отошла в прошлое, за сегодняшний день он застыл, зачерствел, как хлеб на морозе, и ощущал себя просто чужим. Чужим в этом городе, в этом мире, в этом холодном сером дворце, по которому бродили служители в пепельных униформах с подозрительно неживым выражением глаз и потерянные, угрюмые, зачуханные родственники благопристойно умерших горожан. Даже Наталья была чужой.
— Что читаем?
— Да ну их, мура какая-то. — Наталья отодвинула список подальше. — Совсем обалдели.
