— Вот! Вот, о чем я вам говорила! Представьте, ночью меня разбудил, чтобы эдакую гадость надиктовать! Вы мне скажите — мыслимо, чтобы ребеночек в одиннадцать лет о смерти думал? О том, что все пройдет? Ему бы думать, как четверть закончить, погулять пойти, чтобы мать игрушку новую купила… Я ж его одна растила, но он у меня никогда на содержание пожаловаться не мог! В нитку тянулась, себя что ни день обделяла, лишь бы у Севочки все было…
«На свете все подвластно смерти…» — прочитала я, и короткое замыкание звучно щелкнуло в мозгу — срослись два озарения.
— К сожалению, Раиса Павловна, стихи не спрашивают, к кому приходят…
— Да я считаю — можно и без этой ерунды жить! — запальчиво возразила мать и взяла тайм-аут на поиск нового носового платка.
В пухлом бархатном фотоальбоме я наконец увидела настоящего Всеволода — вихрастого парнишку с очень серьезным взглядом, задиристого пятиклассника на школьном дворе, голенастого выпускника школы, угрюмо-сосредоточенного журналиста на пресс-конференции, кутилу за накрытым столом, в кругу смеющихся рож — только он смотрел странно, скрытно. Я попросила одну фотографию. Савинская скрипнула, но дала — под обещание выслать сразу же после снятия копии. Когда мать зашлась в новом потоке слез, я протянула ей свой платок.
— Да вы пейте чай… — промычала Раиса Павловна, загородившись платком.
За окном висела кисельная чернота.
— Раиса Павловна, я пойду, мне пора… Спасибо, извините, спасибо большое.
Прощались и извинялись несколько минут.
Координатами пустыря меня снабдили в редакции. И все же я с трудом отыскала это гнилое место. Остановилась возле «Севиной» скамейки, ощущая холодок в позвоночнике. Пока еще не мистический, а банально опасливый — одна в чужеродной тьме, полной не только негативной энергии, но и недобрых людей. Редкие шашки окон не горели, а словно чадили.
Ступая всей подошвой по влажному льду, проплыла несколько метров от скамейки и остановилась в полной изоляции от мира. Здесь пошли странности.
Началось с дежа вю — такое же ощущение переправы через Аид овладело мною в «Перадоре», при слушании стихов Савинского. Стылый ровный ветер дул в направлении преисподней, грозя снести живую частицу в царство теней. Все пять физических чувств во мне умерли, словно кто-то всемогущий небрежно выключил рубильник, зато ожило шестое, пограничное чувство. У человека есть душа, и чем бы она ни являлась — сгустком энергии, консистенцией мысли или искрой Божьей, сейчас моя душа трепещет, отчаянно цепляясь призрачными ручками за земной воздух, а его ткань рвется по ниточке…
