— Посему дело Савинского до сих пор портит мне репутацию… И всему отделу — статистику раскрываемости преступлений. Если вы мою болтовню запишете, вы мне очень подгадите. Сам не пойму, чего я с вами так разоткровенничался…
Хорошо хоть, я адрес матери Савинского записала.
Две синтетические розы тошно-малинового оттенка касались гофрированными лепестками подбородка нещадно ретушированного лица на портрете. Это была «парадная» фотография Всеволода Савинского надуманной красоты, похожая на плакатного Павлика Морозова. Я отводила от нее взгляд. Тогда глаза наталкивались на осунувшееся лицо матери Всеволода. Глубокие морщины были полны слез. Женщина их не вытирала.
— Ну, что вам еще рассказать? Севочка был очень хороший, добрый мальчик… Учился на одни пятерки…
Я уже прослушала все главы мифа «Жизнь Всеволода Савинского», где фигурировали старушки, переведенные через дорогу, птенчики, подсаженные в гнезда, собачки с перебинтованными лапами, одноклассники, коим оказывалась помощь в учебе, лучезарные отметки в четвертях и повальное дружелюбие соседей, приятелей и коллег. Рассказ матери был такой же правдой, как выморочный портрет Всеволода. Я уже понимала, что ничье мнение не пригодится. Всеволод Савинский был «вещью в себе», непонятой личностью, и как, должно быть, одиноко и холодно брелось ему по пустыне жизни!
До прихода к Савинскому домой я с тем же успехом просеяла без малого три часа времени в редакции «Вечернего Волжанска». Коллеги встретили меня, ощетинившись невнятным подозрением, не смогли удержаться от зависти к столичной журналистке, начали разговор со шпилек, а закончили пустотой. Главный редактор, отвечая на вопросы, пялился в окно и с трудом подбирал слова. Электричество на пустырь так и не провели.
— Раиса Павловна, а вот стихи Севины…
— Да что — стихи! — внезапно вскрикнула мать. — Они-то Севу и погубили, проклятые! Ох, я как чуяла! Еще с тех пор, как он, маленький, мне стихи про смерть прочитал! Что все, мол, в мире пройдет, истлеет…
Горячо! Я подобралась.
— И как я не хотела, чтобы он этой дурью занимался! Нет бы жить как все, жениться, деток родить — в Литинститут пошел, прости господи, вот уж где клоака! Там его и пить научили! И вовсе с панталыку сбили…
— А можно… — замедленно дыша, попросила я, — можно посмотреть Севин архив, если он остался? И фотографии?
Архив остался. Конечно, его женщина выбросить физически не могла. Но и в «архиве» — толстой кожзамовой папке — наверху, любовно разглаженные, красовались школьные тетради Севы с «проходными» сочинениями, дальше шли первые публикации — извечная для всех начинающих корреспондентов «проба пера» на самодеятельных концертах и творческих вечерах невеликого пошиба. Лишь под этой завалью нашлись сложенные вчетверо развороты на социальные темы — довольно зубастые статьи, написанные с отменным чувством стиля. Стихи хранились отдельно, в папке с позолоченным замочком. На самом дне ее покоился листочек с карандашными каракулями.
