Единственный раз в жизни подобная идея родилась у меня. Один бог знает, что произошло, если бы за эти добрые четверть часа ожидания того, кому решила отдаться, — дрожа от страха, холода, волнения и негодования, — я увидела кого-нибудь другого, а не ночного портье[177]…
Усталость взяла свое, я заснула на подушке, мокрой от слез, под взглядом верного легиона маленьких амуров, охраняемая их луками. Утром я уехала в Париж. Положение не изменилось. Альфред, полубезумный, оставался в сетях дамы, которой так нравились мои драгоценности.
Я не могла больше выносить этого существования, полного драм и бурь. От горя у меня началось нервное истощение. Надо было покончить с этим невозможным, невыносимым положением. Я была погружена в горькие раздумья, когда доложили, что пришел Форен. Он привел с собой молодого испанского художника, с которым хотел меня познакомить. Художника звали Хосе-Мариа Серт.
Хосе-Мариа Серт — Путешествие по Италии — «Борис Годунов» в «Опера» — Знакомство с Дягилевым
Я слышала имя Серта, так как видела на выставке серию огромных панно, сделанных им для собора в Виче и о которых в Париже уже много говорили. Несмотря на то что он оставил в передней сомбреро и испанский плащ, самые причудливые атрибуты своего одеяния, меня поразил облик этого молодого человека — стремительного, учтивого, ни на кого не похожего. Его речь была так же неожиданна, как и внешность. Испанский акцент придавал особую пряность его французскому, которым Серт пользовался с большим мастерством, рассказывая самые несуразные истории. Не прошло и десяти минут, а он уже объяснял, как аист умрет от голода перед грудой еды, если ему отпилить часть клюва, чтобы он совершенно потерял ощущение расстояния, и как он, Серт, веселился, глядя на смятение и панику уток, перекрашенных им в морских выдр, при виде выдр, одетых в перья! И тут же без всякого перехода последовал рассказ о его путешествии по Калабрии верхом на лошади, которой, чтобы утолить ее голод во время неурожая, он пожертвовал свою соломенную шляпу. Все это было сказано самым серьезным тоном, с искоркой во взгляде, опровергающей слова. Говоря, Серт расставлял знаки препинания такими красноречивыми жестами, что я не могла оторвать глаз от его рук. Пальцы Серта были живыми, упорными, сладострастными, жестокими, пытливыми, ласкающими и властными. Пальцы художника и завоевателя.
Меня очень позабавило, немного раздосадовало, а главное, нисколько не удивило, что перед уходом Серт, глядя в упор, попросил приехать к нему в Рим, где он собирался провести несколько недель. Я также не слишком удивилась, что самым естественным образом ответила, что с радостью принимаю его приглашение. Только когда он ушел, я осознала всю несуразность и неприличие того, что сделала. Но, по правде говоря, после недель горя и мрака этот человек явился как солнечный луч, как что-то совершенно новое и необъяснимо притягивающее: широко раскрытое окно в жизнь, полную обещания.
