— Я говорил вам… Вот солнышко рассиялось — и мне полегчало. Услышал, как вы звякаете в кузне. Для меня это как для кавалерийского коня духовая музыка.
— Ты не простудись, тятя, — сказал Шурка.
— Да я уже пойду, — согласился он. — Помогите мне.
Опираясь на плечи ребят, он осторожно пошёл к дому. У крыльца остановился, чтобы отдышаться.
— Ох, мальцы… вам бы хоть года два ишшо дорасти до кузни. Ну, полтора… Господи…
Сказал с такой тоской, что Серёжке горло перехватило от жалости к нему.
Уложив отца в постель, ребята вернулись в кузню, но заряд их решимости иссяк. Они поняли, что если очень расстараются, то недели за две домучают плуг, недоработанный отцом. Но ничего другого сами сделать они не смогут.
После этого выхода отец уже не вставал. А однажды утром, примерно неделю спустя, подозвал к себе мать, взял её руку в свою и долго лежал с закрытыми глазами. Потом открыл и чётким ясным голосом сказал:
— Парни не пропадут. Их двое… Выдюжат. А ты Тасю… Тасю… Та…
И умолк, уставившись куда-то мимо неё. Рука его разжалась и соскользнула с груди.
— Ваня! — коротко вскрикнула мать, отпрянула испуганно. — Шура! Серёжа! Ой, мамочки, что же делать!!
Прибежали ребята. Шурка тут же отдал малую на руки Серёжке, подошёл к отцу и, преодолевая страх, положил ладонь на его лоб и открытые глаза. Хотелось отдёрнуть руку: гладкий, чуть влажный лоб покойника вызывал непонятные, отвратительные и страшные предчувствия, но это был отец, тятя… И что-то подталкивало прижаться носом к его широкой груди, завыть от тоски. Но Шурка не сделал ни того, ни другого.
— Принеси из коробки на комоде, — дрожа от напряжения, сказал брату, — два пятака. Веки прикрыть надо.
…Странные повороты случаются в жизни, необъяснимо жестокие. Чуть больше года назад была семья — большая, восемь душ собирались к столу. Каждый имел своё место и значение. И вот теперь сидят лишь четверо: мать с Таськой на руках да Сергей с Шуркой. Это не половина их семьи, это куда как меньше, потому что самым взрослым остался Шурка.
Конечно, по годам мать намного старше, ей аж тридцать пять, через месяц-другой она должна стать бабкой. Дундуся и Федя об этом позаботились. Но что она умеет в свои тридцать пять? Постелить постель, сварить манную кашу, постирать с себя да ещё пелёнки… Может нажевать хлебца с маком, вывалить изо рта в белую тряпочку, связать узелком и сунуть ребёнку, чтобы сосал. Вся российская деревня выросла на таких жамочках.
Екатерина Васильевна родила семерых детей и троих схоронила. Конечно, при муже она была его половиной, его силой и крепостью. Она сохраняла ещё какую-то значимость, пока в доме оставалась Дундуся, что металась по двору как жесть по ветру. Но оставшись одна с детьми, когда иная тянула бы, надрывая жилы, за троих, Екатерина Васильевна наоборот — двигаться стала медленней, выглядела растерянной и заторможенной. Шурка просил денег на хозяйственные надобности — она давала и потом не интересовалась, как он их истратил.
