Мы продолжали наш путь. У перекрестка нам попался человек, и Трофимыч, чтобы свернуть без ошибки, обратился к нему:
— Которая дорога ведет на Бородино?
— Не знаю.
Даже лошади наши остановились — как бы от невероятных слов.
— Всемирно прославленная баталия, — заговорил Трофимыч, — состоялась в двенадцатом году…
— Слыхал, — спокойно остановил его встречный, — а как проехать, не знаю.
— Так ведь это рядом.
— Что ж, я там не был.
— Солдат… солдат… — вздохнул Трофимыч.
— Я, отец, Берлин брал, — встречный ударил на первом слоге.
Что встречный наш был солдат, сразу же разглядел и я, хотя не имелось у него никаких знаков, примет, потертой гимнастерки. Сохранилось в глазах, во всем облике напряжение, испытанное по-своему всяким, кого хотя бы коснулась война. «Надо» — этому подчинено все, даже плечи, фигура особенно поставлены, будто приноровлены к тому, чтобы за всяким пригорком, в каждой впадине найти зацепку за жизнь.
Чтобы помирить ветеранов, я вступился за Трофимыча:
— Он еще в первую войну ходил в сабельные атаки — под Брезиным…
— Брезин, Сувалки, Картал, город Мариенвердер! — подхватил Трофимыч.
— Мариенвердер, — улыбнулся другой солдат, — ранение я там получил…
Было уже темно, когда мы подъехали к деревне Семеновское. Горели звезды. На огородах за домами высились памятники.
— Где-то здесь, — сказал Трофимыч, — должны быть позиции Преображенского полка.
Мы спешились, свернули с дороги и, чувствуя под ногами паханую землю, приблизились к одному из обелисков. Я поднялся на цоколь и, стараясь поймать в переливах неровного света буквы, передавал прочитанное Трофимычу: «Вечная память… за веру… отечество…»
— Преображенцы стояли насмерть, — сказал Трофимыч.
Деревня давно спала. На трубе скорчился дым. Наши тени ходили по земле. Неподалеку от обелиска в память преображенцев мы отыскали среди пахоты ложбину, не тронутую плугом, и кусты. «Но тих был наш бивак открытый…» Мы пустили лошадей. Я стал ломать хворост. Трофимыч растянул на земле старый резиновый плащ, и через минуту, когда костер потрескивал, хлеб, огурцы и колбаса лежали перед нами, я готов был начать: «Скажи-ка, дядя…»
— Тут должно быть порядочно братских могил, — вздохнул Трофимыч, — я хотел бы отыскать свой полк.
— Какой же ваш полк, Трофимыч?
— Пятый, — отвечал старик. — Переяславский уланский, серебряные трубы за дело при Наварине и бунчук на знамя за дело при Пльзнянке полк.
Хотелось спросить Трофимыча о чем-нибудь для него приятном. «Сколько вы получили наград?» — можно было поинтересоваться. Трофимыч отвечал бы, улыбнувшись: «Три Георгия. Почти полный кавалер. — Тут же, однако, на губах его обычно появлялась складка. — Крестов этих у меня давно нет».
