Тамара уносила домой целые ворохи прибрежной травы. Но серел в комнате дымчато-багровый тамариск, и поникала полынь, сжимаясь в обыкновенные травяные пучки. От них потом тонко пахло лекарством и пылью, и мама ворчала, что из них постоянно что-то сыплется. Только бессмертник гордо выглядывал из синей фарфоровой вазочки. Сухие янтарные цветы его чуть покачивались от ветра, и Тамаре казалось, что ее комната наполняется звоном.
Вообще Тамара жила звуками и запахами. Разве можно было забыть шуршание крепдешинового платья, которое мама сшила ей к выпускному?! Оно было сине-фиолетовое с нарядным воротничком, и мама, прилаживая его, объясняла Тамаре, что это старинные кружева ришелье, что сейчас уже мало кто их делает, и вообще, молодые не хотят утруждать себя рукоделием. А какие раньше были скатерти! Вышитые гладью, английским шитьем, филейной строчкой. Тут мама закатывала глаза и махала рукой, сокрушаясь о непроходимой лени и бестолковости подрастающего поколения. Приладив воротничок, она придирчиво оглядывала Тамару и подносила к глазам платок, не в силах сдержать слез при виде молодой красоты. Тамара чмокала мать в щеку и выбегала из дома так стремительно, что пожилая кошка Хани недовольно вздрагивала на лежанке и потом долго укоризненно била хвостом.
А потом была любовь… И свадьба. И голубые звезды на низком августовском небе. И сильные руки сжали девичьи запястья…
— Ты меня любишь?
— Да, да, да!
— Навсегда?
— Вот глупая! Конечно, навсегда!
А потом родился сын. Тамара подолгу вдыхала родной молочный запах, гладила рыжеватые кудряшки на затылке. Выходила из комнаты и почти сразу же возвращалась, не желая ни на минуту расставаться с властно-крикливым и уже бесконечно любимым существом.
Тамара жарила рыбу на газовой печке (это было чудо после примуса). Рыба немедленно взбухала масляными пузырями, покрывалась золотистой корочкой. Тамара крошила салат, развешивала пеленки во дворе. Ворох маленьких тряпочек враз высыхал и чуть потрескивал от жара, будто потягивался на солнце.
А потом опускалась ночь, наполненная цикадами, комарами и любовью.
— Ты меня любишь?
— Да.
— Навсегда?
— Сегодня навсегда.
— Как это?
— Вот глупая. Спи давай.
От отца осталось немного вещей. Полное собрание сочинений Ленина и книги по биологии на этажерке, маленький ночник в виде кареты. Тамаре казалось, что только в такой легкой бирюзовой с золочеными ободками карете должна была приехать на бал Золушка. Но потом ночник выцвел, с ободков сошла позолота, и карета приобрела стойкий сероватый цвет. Еще оставалась толстая палка-трость, мягкая фетровая шляпа и репродукция «Лунной ночи» Крамского на стене. Мать почему-то считала изображенную на картине женщину отважной бездельницей. Объясняла она это тем, что женщине, очевидно, нечего делать весь день, раз у нее ночью есть силы шастать по саду и прохлаждаться на скамейке. А отвага ее выражалась в том, что не каждая решится сидеть одна ночью в саду, даже если он обнесен забором. Мало ли кто прыгнет сверху или из пруда кто появится! Эти вещи со временем тоже приобрели серый оттенок.
