Снизу теткин засланец казался мужественным красавцем — мощная челюсть, выпирающее адамово яблоко, покрытое элегантной щетиной. Лицом к лицу эффект был не тот: челюсть как челюсть, кадык как у подростка, а щетина третьеводнишная. Зато глаза у Анджея оказались спокойные и понимающие, в них не было страха, правда, сочувствия тоже не было. И даже смущения не было: по обновленной квартире родственник ходил так, словно это он здесь хозяин, а Катерина — жиличка, подселенная на время.
Мужчины устроились в большой комнате, а Кате отдали маленькую, бывшую комнату сына. В этих стенах Витька рос, обои здесь были исчерканы его детскими рисунками, телефонами его приятелей и девушек, старательно заштрихованными названиями групп… Были. Когда-то. Теперь уже можно сказать — давно. На чистых, в ознобный пупырышек бежевых обоях не осталось ни следа от прожитых Витькой лет. Катя сразу поняла знак: сын стал взрослым, Катя стала инвалидом, Дрюня стал Анджеем, шахматное поле стало хаосом. На пятом десятке Катерина осталась совсем одна. Если, конечно, не считать Наамы.
Тварь приходила и уходила, просачиваясь внутрь Катерининого тела и выскальзывая наружу, оставляя на языке привкус гари и противное ощущение кошачьей шерсти, днем дремала под ребрами, прибавляя свое урчание к стуку сердца, ночью шлялась с Тайгермом, ни о чем своей человеческой оболочке не докладывала, но Катерина не обижалась. Почему-то она знала: еще не время. Наама сама решит, когда заговорить — с ней, с Катей. А Катя сейчас больше чем когда-либо не хотела ничего решать и никому навязываться. Впервые в жизни она была свободна.
Свобода открылась Катерине с небывалой стороны. Раньше Катя думала, что свобода — теплый полусон, омывающий усталое тело, а оказалось, что она — стылая вязкость, пресекающая движения человеческого «Я» единственным коротким «зачем?».
Прошлая жизнь без остатка сгорела в нелепом пожаре, разделившем на две половины даже Катеринино тело. Зеркало показывало не одну Катю, а сразу двух женщин, вынужденных сожительниц, помещенных в измученную Катину плоть чьей-то злой и насмешливой волей. На левой половине головы отрастали короткие, побитые сединой пряди, светился из-под ресниц карий глаз, уголок рта кривила виноватая улыбка, а правая сторона так и оставалась неживой, точно сделанной из розового пластика, под безволосым веком стояла мертвая белесая мгла с едва намеченным зрачком. Катерина называла правую половину себя «дохлой рыбой» и, заглядывая в зеркало, каждый раз надеялась, что в «рыбе» наконец-то пробудилась жизнь.
