Потом следовал бросок — и если бы все тем и ограничивалось! Всякий бросок заканчивался тем, чем и заканчиваются чистые, честные чувства похоти, голода и ярости в мире людей — цепью, клеткой и сдачей на поруки «вашего бешеного». И однажды Дамело понял: пока есть кому принять тебя на поруки, ты не перестанешь быть чистым и честным. Настолько, чтобы превращать жизнь близких в ложь и грязь. В тот день он, видимо, и начал взрослеть. А повзрослел окончательно, переехав в этот город с женским нравом, женской логикой и девичьей памятью. Чтобы угодить ему, индеец многое принял и еще от большего отказался. Он принял даже Сталкера и отказался от намерения прогнать ее.
В их первую московскую встречу, как бы совершенно случайную, Дамело раздражало буквально все, как оно обычно и бывает на вечеринке, где не продохнуть от деликатесов, развлечений и удушающей скуки. Хозяйка, жеманно картавя, щебетала о последних «моделечках мафынок» и поминутно поправляла волосы, демонстрируя гигантские, уродливые цацки. Дорогущее пати оплачивали ее родители — пара безотказных волов вроде тех, на которых чумаки в гоголевские времена за солью ездили. Гости, не слушая трещотку, лезли пальцами в креманки с десертом и повсюду разбрасывали смятые, надкусанные пирожные, а Дамело, ледяной и кислый, будто лимонный сорбет, расставлял на подносах все новые и новые шеренги креманок и идеально украшенных сластей.
— Привет, — услышал он и вдохнул запах персиковой прели, перебродившей на земле падалицы, запах жажды обладания, древнего и сокрушительного инстинкта — отчего вновь почувствовал себя мелким и незначительным. Ягуар Сапа Инки рыкнул лениво, точно во сне — но головы не поднял, смирился.
— Привет, — ответил Дамело, не глядя. И стало так: он не спрашивал, она не говорила.
Но сейчас индеец готов спросить прямо: почему, почему влюбленная дура не пожелала избавиться от унизительной, постыдной, больной страсти?
Впрочем, Дамело не настолько наивен, чтобы задавать подобные вопросы. Он знает ответ: у некоторых людей нет ничего, кроме зависимости. Такие люди если куда-то едут, то не от своей погибели, а к ней. Сталкер приехала к своему тюремщику, к своему палачу. И развела руки: нате, ешьте. Дамело живоглотствовать не захотел, а Тласольтеотль захотела.
На этой мысли пространство вдруг рассыпалось паззлом, по которому прошелся торнадо — и голова индейца упала на стойку, липкую от текилы, вытекающей из последней стопки. Последней и совершенно лишней.
