— Я спросил: ты что, с ним едешь?
— Ну да. Ты оставаться здесь. Я приеду maсana, очень рано. Потом смотреть на дом, да.
Она выпалила все это фальшиво-небрежным тоном. Но обманывала не меня, его, чтоб не навлечь на меня неприятностей. И продолжала выразительно смотреть широко распахнутыми глазами, намекая, чтоб я заткнулся. Я стоял возле нашей машины, и он подошел и что-то рявкнул. Она подошла следом, что-то сказала ему по-испански, и он, похоже, успокоился. Наверное, объяснила, что я американец и связываться со мной не стоит. Я облизал губы, стараясь успокоиться, убедить себя в том, что сейчас главное — без эксцессов добраться до парохода. Я пытался убедить себя в том, что эта девица — всего лишь жалкая мексиканка, что она вовсе ничего для меня не значит, и если и собирается провести ночь с этим жирным шутом гороховым, тут нет ничего особенного, она поступала так сотни раз, и вообще это меня не касается. И черт с ней. И может, если б она не казалась такой неотразимо хорошенькой сейчас в лунном свете, я бы промолчал. И потом, что-то все же произошло тогда в этой церкви, что заставляло чувствовать, что отныне она принадлежит мне и только мне. Изо рта против воли вырвалось:
— Ты не едешь!
— Но он politico…
— Ну и что? Только оттого, что он politico и собрался открыть с тобой какой-то вшивый бордель для матросов, он вообразил, что имеет на тебя какие-то права?! Он ошибается. Никуда ты не едешь!
— Но…
Тут подошел он и прошипел мне в лицо какую-то фразу по-испански. Стоял он так близко, что до лица долетала слюна. Говорили мы негромко, я был слишком подавлен, чтоб кричать, а мексиканцы вообще склонны говорить тихо. Он закончил тираду, выпрямился и снова сделал жест пальцем в сторону гостиницы. И тут я ему вмазал. Он упал. Я наступил ему на руку, выхватил пистолет из кобуры.
— Вставай!
Он не шелохнулся. Вырубился полностью. Я покосился в сторону гостиницы. Оттуда по-прежнему доносились причитания и стоны, там ничего не слышали. Тогда, распахнув дверцу, я втолкнул ее в машину, закинул туда же шляпную коробку и еще какие-то вещи, обежал «форд», бросил револьвер на сиденье, прыгнул за руль и завел мотор. Через секунду мы выехали со двора, а еще через секунду — на главную дорогу.
Я включил фары и сунул револьвер ей в руку. Еще через несколько секунд мы уже были в центре. Только тут я сообразил, какую допустил промашку: свернул со двора направо, а не налево. Надо было убираться из города, и как можно быстрей, пока этот придурок не пришел в себя, а развернуться я не мог. Не мог в буквальном смысле слова. Улочка была так узка и так забита ослами, свиньями, козами и людьми, что даже со встречной машиной разминуться было практически невозможно, не то что развернуться. Она тянулась через весь город, а затем превращалась в дорогу, поднимавшуюся вверх, в гору, к большому туристическому отелю и там обрывалась. Я медленно ехал по ней, на лбу у меня выступил пот и на спине тоже и сбегал, как казалось, прямо в ботинки. Движения не было. Я свернул вправо, на боковую дорогу, в надежде, что через квартал-другой отыщется какая-нибудь лазейка в виде проулка, по которому можно будет попасть обратно на нужную мне дорогу. Однако никакого проулка не оказалось. Улица разветвлялась на две дороги, идущие открытым полем и уходящие, насколько можно было судить в темноте, тоже куда-то в горы. Пришлось выехать в поле, чтоб развернуться. Я надеялся успеть проскочить обратно через город, хотя даже сам Джесс Уиллард
