Его немецкий мат был чертовский хорош. И хотя я понимала с пятого на десятое (в институте немецкий изучала только факультативно), общий смысл тоже уловила.
— Ну, хватит, валандаться, — перешел он на русский. — Отдай мальчишку. Ему-то ничего не грозит, если только папаша упрямиться не будет.
— Ты кому это предлагаешь? Телохранителю? — спросила я, лишь бы хоть что-то спросить, лишь бы не думать о том, что мне предстояло сделать. — Что я после этого скажу его отцу?
— Скажешь, что если он продаст Иловскому свой участок, то назад сына получит в разобранном виде.
Значит, предчувствие не обмануло меня, и к этому похищению Иловский действительно не причастен. Но тогда кто? Кто может быть так заинтересован в невзрачном куске земли, если ради обладания им решился на такое? Может быть, вместе с минеральной водой его недра скрывают золотые жилы и алмазные трубки?
— Я жду, — снова донесся из-за двери ненавистный голос.
— Нет, — прошептал Пашка, не в силах оторвать взгляд от моих уставившихся в никуда глаз. — Я не пойду. Я… Я убегу.
— Но тогда их убьют, понимаешь? И бабу Степу, и Виктора Игоревича, а еще Надю… — быстро-быстро зашептала я в ответ. — А ты будешь в безопасности. Твой отец не собирается продавать участок этому самому Иловскому. Честное слово, не собирается. Понимаешь? Тебе ничего не грозит, а они останутся живы…
— Н-нет, — Пашка упрямо замотал головой. — Я не хочу. Я боюсь. Я…
Я успела перехватить его прежде, чем гибкое мальчишеское тело скользнуло обратно во тьму потайного хода. Он сопротивлялся как мог, молча глотая злые слезы, а я тащила его к двери и, словно во сне, твердила: «Я приду за тобой. Ты не бойся, я обязательно приду за тобой. Чем хочешь клянусь! Я приду за тобой. Обязательно приду…»
Засов мне удалось отпереть только с третьей попытки. И не только потому, что мальчишеские руки и ноги молотили меня с удвоенной силой отчаяния. То что со мной происходило, было больше похоже на дурной сон. Потому что только во сне я могла своими руками отдать похитителям ребенка, которого должна была охранять. Нет. Этого не может быть. Это не я. Это не я распахиваю дверь, так что она с силой ударяется о стену, отчего с многочисленных полок чулана сыплются старинные прялки, почерневшие от времени чайники, вальки и стиральные доски. Это не я стараюсь не смотреть на бьющуюся в истерике Надю, избегаю тяжелого взгляда Егоровны и пропускаю мимо ушей процеженное Зацепиным «Дура!». Это не я передаю с рук на руки обмякшего Пашку стоящему за дверью мужчине в черной маске. Это не я смотрю в его бесцветные глаза и говорю:
