— Ну и что?
Я подошел к своему столу, взял газету и нашел нужную страницу.
— Возможно, что ничего. Я бы сказал, что он псих. Зовут его Пол Чейпин, он написал уже несколько книг. Одна из них называется «Черт побери деревенщину». Окончил Гарвард в 1912 году. Он паралитик. Тут описывается, как он хромая подошел к свидетельскому месту, хотя не упоминается, на какую ногу.
Вульф поджал губы.
— Я правильно понял, — спросил он, — что слово «паралитик» означает человека, который припадает на одну ногу, а ты использовал это выражение в качестве метафоры для обозначения лица физически ущербного?
— Ни о каких метафорах я знать ничего не знаю, но в моих кругах «паралитик» означает калеку.
Вульф снова вздохнул и начал процедуру вставания с кресла.
— Слава Богу, — сказал он, — что время вышло, и это ограждает меня от дальнейших твоих аналогий и вульгарных выражений.
Настенные часы показывали без одной минуты четыре — настало его время отправляться в оранжерею. Он встал, одернул книзу острые ножницы жилета, чтобы закрыть вылезшую рубашку в бледно-голубую полоску (из этого, как обычно, ничего не вышло), и двинулся к двери. На пороге он остановился.
— Арчи!
— Да, сэр.
— Позвони к Мёрджеру, чтобы мне немедленно прислали экземпляр книги Пола Чейпина «Черт побери деревенщину».
— Думаю, не пришлют. Впредь до решения суда ее изъяли из продажи.
— Чушь! Для чего еще нужны процессы о запрете книг, как не для популяризации литературы?
Он направился к лифту, а я уселся за свой письменный стол и протянул руку к телефону.
На следующее утро — это была суббота — я после завтрака некоторое время морочил себе голову каталогами саженцев, а потом отправился в кухню надоедать Фрицу. Вульф, разумеется, появится не раньше одиннадцати. В старом особняке из бурого песчаника на Западной Тридцать пятой улице, где Вульф живет уже двадцать лет, — из них последние семь лет вместе со мной — крыша была застеклена, а чердак разделен на несколько помещений. Благодаря заботам Теодора Хорстмана в них поддерживались разнообразные условия тепла и влажности воздуха для десяти тысяч орхидей, стоящих рядами на скамьях и полках. Вульф однажды признался мне, что орхидеи — это его любовницы: такие же скучные, дорогостоящие, живущие за его счет, и капризные. Он выращивал орхидеи различных форм и цветов, добиваясь предельного совершенства, а потом их раздаривал: еще ни разу он не продал ни одной орхидеи. Его терпение и изобретательность, подкрепляемые аккуратностью Хорстмана, приводили к удивительным результатам, а его чердак пользовался уважением в кругах совершенно иного рода, чем те, чьи интересы вращались вокруг его кабинета на первом этаже. Четыре часа — с девяти до одиннадцати утра и с четырех до шести дня, — которые Вульф при любой погоде проводил с Хорстманом на чердаке, были священны, что бы ни произошло.
