Дело в том, что среди авторов, пишущих о литературе в наши дни, встречаются несамостоятельные умы, безусловно, испытывающие неосознанную тоску по теоретической опоре, которую ранее они или их учителя и предшественники обретали в «марксистско-ленинской методологии». В поисках какой-то иной, новой, авторитетной опоры или подпорки они обращаются, что вполне объяснимо, к православию, к святоотеческому наследию, понятому и примененному, однако, чисто светским, мирским образом. Православное христианство и богословие не есть теория литературы. Более того, будучи приучены прежней методологией непременно бороться с узко понятым «инакомыслием», они пытаются делать это и сейчас, уже с новых позиций. Бывало, такое делалось от имени партии и все того же комсомола, теперь, получается, отдельные частные лица полагают правомочным творить сие от имени церкви. (Впрочем, Н. С. Лесков подобное занятие еще в XIX веке не без едкости называл «священноябедничеством».) Умолчать о сиих «пионерах» и «комсомольцах» было бы неверно, так как они, как правило, обладают кандидатскими степенями, да и не только кандидатскими. При этом заметим в скобках, что поскольку церковь заведомо никого из них на этакую «духовную брань» официально отнюдь не уполномочивала и не благословляла, постольку тема гордыни и все, что из нее вытекает, напрашиваются сами собой. Более того, свои личные мнения о православии и его идеях подразумеваемые авторы порой выдают, да и искренне принимают, за сами эти идеи, из чего вытекает еще ряд понятных следствий… Не хотелось бы отвлекаться на подробное обсуждение такого полного отсебятины «конфессионального» подхода к «Мастеру и Маргарите» и «Пирамиде». Напомним лишь элементарное.
Так, некорректно приписывать писателю мысли его литературных героев – герой может высказывать и нечто противоположное взглядам автора. Например, в первой части «Пирамиды» есть подлинно трагическая сцена. Бывший дьякон Никон Аблаев, затравленный «атеистическими» подручными Шатаницкого, дает им согласие «на большом рабочем собрании» публично отречься от веры. Затем он сообщает о своем грехе священнику о. Матвею, а тот неожиданно говорит дьякону о своем грехе – явно апокрифическом по происхождению личном понимании сути «голгофского подвига» Иисуса Христа на Земле. Или далее ангел Дымков подробно излагает студенту Никанору сложную картину мироустройства. Затем Никанор пересказывает услышанное повествователю, писателю Леониду Максимовичу. Тот в свою очередь сообщает все читателю, сетуя на неизбежные искажения первоначального смысла и вследствие двойной передачи, и по причине недопонимания юношей Никанором услышанного (у него «половина улетучилась из памяти, а сохранившаяся успела подернуться налетом отсебятины»)… В итоге в книге развернута картина мироздания, рядом моментов отличающаяся и от данных современной науки, и от православно-христианского ее понимания. Или еще пример: некий «старик Дюрсо», он же Бамбаласки – один из земных искусителей ангела Дымкова, – выражает мнение о невозможности Божественного чуда. Это снова отнюдь не голос автора, а голос его персонажа.
