Бруно не привык долго размышлять о своей судьбе и обстоятельно обдумывать свои поступки. Он был нетерпелив, доверяя велениям своего сердца, и смел. Решил отправиться в Италию.
Из немногих его вещей главным по значимости и наиболее внушительным по весу был сундук с незаконченными или неизданными рукописями. Их с каждым переездом становилось все больше и больше (а ведь издано немало — более двух десятков книг). За время пребывания во Франкфурте, включая недолгую поездку в Цюрих, он написал несколько сочинений. А издать удалось всего три книги — часть трудов, привезенных из Гельмштедта. Правда, тираж у них был немалый. Одна книга — «О сочетании образов, символов и представлений» — была новой вариацией на его давнюю тему о памяти и логике. Другая — «О тройном наименьшем и об измерении» — не была разрешена папской цензурой. Третья содержала две работы: «О монаде, числе и фигуре», «О неисчислимом, бесконечном и невообразимом».
Пожалуй, из них самой важной работой была «О монаде…». Здесь он вновь рассуждал о Едином — в наименьшем и величайшем, об атоме и Вселенной, точке и бесконечности, душе человека и всемирном разуме. Монада — есть минимальное (точка, атом, крупица души), неделимое, которое и следует считать основой мироздания.
Все эти сочинения Бруно, в отличие от лондонских, были написаны на латинском языке. Но в них чаще, чем прежде, встречаются отрывки, посвященные давно покинутой родине. «По этим страницам, — проницательно заметил его биограф Ю. М. Антоновский, — в сухих философских сочинениях не трудно было бы угадать то недалекое будущее, когда любовь к родине одержит верх над благоразумием и осторожностью и заставит Бруно возвратиться в Италию».
Приглашение Мочениго он воспринял как знамение судьбы, тем более оно подкреплялось денежным подарком, свидетельствующим о щедрости знатного венецианца. Взять подарок означало для Бруно неизбежность поездки в Италию. Он всегда сполна оплачивал долг.
Откуда было знать Джордано, что Мочениго подбрасывал ему приманку с самыми гнусными целями: выведать у прославленного философа секреты его мудрости и, пожалуй, магических знаний, оправдать этим свои расходы, а затем выдать закоренелого еретика и мага святой инквизиции.
А для изгнанника брезжили надежды на желанную встречу с родиной, на примирение с католической церковью, издание новых сочинений, все еще не законченных, преподавание философии или других наук. Он верил в чудо, но не в религиозное, а земное: «Италия, Неаполь, Нола, страна, вознесенная небом, вместе — и глава и десница земного шара, правительница и укротительница других народов, всегда для нас и для других была ты учительницей, кормилицей и матерью всех добродетелей, наук и человечности». Сознавал ли, предчувствовал ли он тогда, что колыбель гуманизма, Возрождения может стать для него глухой мучительной и безнадежной тюрьмой?..
