Все мы возненавидели Хакобо.
— Вот что бывает с женщинами, — говорил Мордобой. — Им доверять нельзя.
Да, женщинам доверять нельзя. Уж на что Тана была совсем как мальчишка, совсем своя, всюду ходила с нами, и вот на тебе — вдруг изменилась, совсем другая стала. Барышней сделалась, женщиной, невестой Хакобо, лавочника.
Колдунчик не умел объяснить, что произошло с сестрой:
— Не знаю я. Он каждый вечер под окно приходит и с ней разговаривает.
Нам, в нашем возрасте Хакобо казался стариком, гнусный старик похитил нашу Тану для каких-то мерзких дел.
— А Тана, она что, любит этого старика?
Все это казалось нам отвратительным. Тана больше не такая, как была, она покинула нас, не хочет с нами водиться, сидит каждый вечер у окна и слушает Хакобо: тем же голосом, каким он уговаривает глупых женщин купить свои ткани, он ведет с Таной дурацкие разговоры про любовь.
Рыбешка говорил:
— Она теперь большая, вот и нельзя ей с нами играть. Сандокан отозвался со злостью:
— Она такая же, как была, и мы такие же, как были. И тогда, полный ненависти, я сказал:
— Наверное, Хакобо скоро ей надоест.
Я мечтал, я желал, чтобы как можно скорее наступил тот день, когда ей наскучит говорить с Хакобо о любви и она снова явится в сад и будет играть с нами. Свободная, навсегда возвращенная в наш мир, которому она принадлежит.
И я принял твердое решение: пойду поговорю с ней самой. Я отправился к ним будто бы навестить Колдунчика, зная заранее, что в тот час его не будет дома. Тревога и страх наполняли душу, когда я вошел в портал и постучал в дверь. Открыла сама Тана. Ее невозможно было узнать.
— А, это ты, — сказала она удивленно. — Давненько я тебя не видела.
Почти ничего от той Таны, из нашей компании, не осталось в ней. Волосы расчесаны на пробор и собраны на затылке в узел, как у взрослой. Глаза стали больше, лицо белее, а губы подкрашены. На ней было красивое платье из яркого шелка, и чулки, и роскошные туфли на высоких каблуках. Она подала мне руку — блеснул и звякнул золотой браслет.
Что мог я сказать этой нежданной особе, совершенно мне незнакомой? Я сказал то, что и так было ясно:
— Ты очень переменилась.
Она засмеялась:
— Ты так считаешь? Я подурнела?
Пришлось ответить:
— Нет. Ты очень красивая.
Да, она была очень красивая. И нечего даже и думать звать ее играть в наши дикие игры. И все-таки я сказал:
— Вся наша команда по тебе соскучилась.
— Правда?
Я понимал, как смешно выгляжу рядом с ней. В грязных, обвисших бумажных штанах, рубашка расстегнута и вся в пятнах, и пуговиц не хватает, руки у меня обветренные, в ссадинах, а она такая изящная, такая прелестная.
