Художник по фамилии Эспиноса, родившийся в 1600-м, а умерший аж в 1680-м, написал эту огромную картину с очередным святым, спустившимся с небес, чтобы благословить очередную кающуюся грешницу.
Я так ошалела, что даже и на имя внимания не обратила. Какая, в сущности, разница, как его звали — этого моего предка, а то, что это мой предок, у меня и сомнений не возникло. Во-первых, художник — родовые способности, во-вторых, как все у нас, долгожитель: прожить в семнадцатом веке восемьдесят лет — это надо было исхитриться!
Такую — хватающую ртом воздух — меня обнаружил минут через десять мой муж, наговорившийся наконец с Эль Греко.
Он обнял меня и увел в ближайший бар выслушивать и кивать. («Ты понимаешь, ты понимаешь, ты понимаешь?! Значит, они ушли не все, — большой клан, кто-то крестился… И пока мы через Португалию, Голландию, Польшу… а они здесь, здесь, все эти пять веков!..»)
— Ну успокойся, — сказал мой муж. — Пять веков прошло. Никто не виноват.
Вдоль стен этого бара были подвешены — как пиро́ги — старинные мшистые черепицы с толедских крыш. (Не было ли среди них черепицы с крыши моего давнего здешнего дома?) Да и сам этот бар — узкая длинная комната — был как пирога, плывущая по вечным временам нескончаемой трагедии.
— Никто не виноват, — повторил мой муж и заказал пива.
Странный, тяжелый это был день — словно я пыталась догнать саму себя и заглянуть себе в лицо, пыталась угадать во встречных лицах близкие черты, узнать на этих улицах себя, бредущую по ребристой мостовой так давно, что это помнят только мостовая и — через цепь поколений отраженные от нее — мои глубинные сны.
Вот я сижу на ступенях арки Постиго ла Худерия в стене бывшего еврейского гетто или смотрю сверху на медленно тянущуюся ленту Тахо…
Толедо — золотисто-мерцающего цвета. Крапчатая черепица сливается с цветом крапчатых стен: холодновато-серые булыжники вмурованы в светло-кирпичную кладку, что создает эффект свечения города.
Мерцание ласточек, прошивающих игольные ушки бойниц в башнях, переполняет воздух. Порой они чуть ли не срезают вам бровь.
Интересно, что, например, в Альгамбре ласточки своими резкими свиристящими вскриками совсем не будоражат покоя райского миража, наоборот, сообщают этой тишине дополнительные обертоны глубины и бесконечности.
Те же птицы в Толедо усиливают общую тревожность, как бы вибрируют над городом, который и сам-то вибрирует в воздухе…
Город дробится, ускользает, миражирует, уносится ввысь, как люди на картинах знаменитого толедского грека.
