Мэрилин повсюду таскала меня с собой. Мы пережили немало веселых минут, гуляя по улицам: Мэрилин иногда заматывалась в шарф, надевала солнечные очки, и мы вместе мчались навстречу ветру, раскрыв рты, предвкушая новый опыт. Думаю, мы испытывали одинаковые чувства к невзгодам и несчастьям того времени — инстинктивное желание уничтожить пропасть между высоким и низким, которое со временем отчасти объяснит глубину нашей дружбы. Если во мне Мэрилин открыла актера, то я открыл в ней философа. Мэрилин, которую я знал, была пахучей, веселой и творцом до кончиков ногтей.
Мне нравилось сидеть на белом рояле и наблюдать, как она готовится к выходу в свет. Было что-то безупречно бесстыдное в том, как Мэрилин любовалась своим отражением: она точно сходила с центрального фрагмента замечательного триптиха Ганса Мемлинга «Земное тщеславие и божественное спасение», на котором тщеславие изображено рядом со своей белой комнатной собачкой, образцовой компаньонкой, стоящей на ковре из свежих цветов. Я молча наблюдал: тональный крем «Лейхнер», ресницы, тени «Осенний дым», блеск «Шерри а-ля мод», пудра «Дневная роса», носовые платки, булавки, шпильки, кисточки, помады, рассыпанные по подносу точно золотые пули, — и задавался вопросом, насколько наша любовь обусловлена необходимостью иметь тайну. Разве не был Кипер — пес Эмили Бронте — величайшей любовью ее жизни? Разве не любила она его превыше всех прочих созданий за силу и молчаливость и не наказывала за то, что он так хорошо ее знает?[18]
Некоторым женщинам необходимо чье-нибудь молчаливое присутствие — оно помогает им говорить, — и именно так, похоже, обстояло дело с моей хозяйкой: ее зрачки жадно расширялись перед зеркалом, пока она заканчивала ритуал своего перевоплощения. Рядом со мной на рояле стоял снимок Мэрилин, к которому прилагалось письмо от фотографа Сесила Битона. «…Почему-то мы чувствуем, что ее удивительное поведение — чистый фарс, — писал он. — Поразительная правда заключается в том, что мисс Монро — это самая настоящая сирена, бесхитростная, как дочь Рейна, и невинная, как лунатик. Подобно Ундине Жироду, ей всегда пятнадцать лет, и она никогда не умрет».
Как-то вечером Мэрилин всерьез принялась за дело: судя по ее туалету, нас ждала дивная пирушка. Она надела черное коктейльное платье, белую горностаевую шубку и, захохотав, водрузила меня на кресло.
— Послушай-ка, — сказала она, гладя меня рукой в лайковой перчатке, — ты сегодня при параде, а, Мафия?
