Выпили. Малец, еле прожевав кусок картошки, принялся снова разливать.
— Я ведь тоже урожденный черновицкий, — поспешил он присоединиться к успеху. — Когда мне было три года, родители переехали в Кишинев. Так что вырос я в Молдавии. Но родились мы, — он дружески прикоснулся к плечу черновицкого, — в одном городе.
— М-м-м! — Аркадий застонал от восторга, — Черновцы и Кишинев, это же просто золотой сплав, настоящая альгамбра!
— Амальгама, — робко поправил черновицкий.
— Пусть амальгама, — Аркадий развеселился и потому подобрел. — Какая, на фиг, разница, главное, что красиво!
Все заулыбались, и, отвечая на улыбки, Аркадий вернулся к причине застолья.
— Пошто гуляем, братие? Повод есть или вообще, в честь приятного климата и высокой зарплаты?
— Поминки у нас, — отозвался мальчонка. — На скаку потеряли товарища…
— Кто, кто умер?
— Македонский. Помнишь, был такой графоман философ.
— Как, — ахнул Аркадий, — Алекс Македонский?
— Увы, — склонил голову черновицкий, — увы и ах.
«Саша… В последний раз он позвонил откуда-то с севера, кажется из Цфата. Говорили недолго, прощаясь, он сказал:
— Жди, скоро увидимся.
Когда теперь увидимся, и где? И сколько осталось ждать?»
— Итак, помянем, — черновицкий призывно поднял стакан, — за упокой души и на вечную память.
«Саша…. Фиглярствую и куражусь, а его уже нет и никогда не будет. Вот так и о тебе вспомнят, как ты вспоминаешь о нем».
— А как это случилось и когда?
— Что случилось? — не поняла Берта.
— Саша, Македонский.
— А просто, — опять влез мальчонка. — Сочинил новую тягомотину. Еще глупее прежней. Понес советоваться. Объяснили ему — не пиши, Сашок, не мучай собачку. А он возьми и напечатай. После издания такой чуши в моих глазах он скончался.
— Та-ак, — Аркадий стал потихоньку соображать, о чем идет речь. — Книжка ладно, книжка туда, книжка сюда, с ним-то что?
— Да ничего с ним, — наконец сообразила Берта. — Живехонек, целехонек, здоровехонек. Живет в своем Цфате, наслаждается горным воздухом и молодой женой сефардкой…
Стало скучно. Ну просто совсем, до самого дна зеленой, илистой скуки. Когда-то давно, у костра в стройотряде, Аркадий спросил хорошего приятеля о самом заветном, любимом, недоступном. Было такое желание в молодости — говорить по душам. Особенно у костра, глубокой ночью, когда дрова уже прогорели и по жару углей молниями проскакивают искры.
— Парить над толпой, — ответил приятель.
Умом Аркадий принял, но сердцем не понял, посчитав приятеля снобом и зазнайкой. А вот сейчас, спустя столько лет, пришло понимание.
