Социализм? Это слово стало привлекательным, потому что за ним чудится какой‑то выход из тупика, потому что каждый вкладывает в него свою мечту о будущем. Мы используем его. Ведь слово — это обертка, в него можно завернуть что угодно.
Полынов теперь не прерывал Гюисманса. Он внимательно слушал, надеясь, что тот, завороженный собственной речью, скажет что‑нибудь лишнее. К тому, похоже, шло. Щеки Гюисманса пошли красными пятнами, ноздри раздувались, в глазах металось еле сдерживаемое исступление.
Но внезапно Гюисманс взял себя в руки. Он молча посмотрел на Полынова, потом потянул со стола коробочку, повертел ее, открыл и бросил в рот конфету.
— Любопытная философия, правда, не новая, — сказал Полынов, видя что Гюисманс успокаивается. — Но я не вижу тут позитивной программы. Сжечь, сломать, остановить… Где же благо?
Гюисманс жевал конфету. Удовлетворенно кивнул.
— Ваш вопрос доказывает, что полет мысли гения недоступен обычному человеку. Чего хотят простые люди? Спокойствия. Хлеба. Безопасности. Веры во что‑нибудь. Перспективы. Вот наша позитивная программа.
— Вера в бога?
— Да, но в бога современного, космического. Вы верно выделили главное. Вера — вот цемент нашей программы. Чем больше изучаешь человека, тем лучше видишь, что вера для него все равно, что дыхание. Не так уж важно во что: отрицание веры тоже становится верой. Религия была отличной штукой, но она устарела. Любой дурак сейчас может сказать: “бога нет” — вот чем она плоха. А у нас бог будет, реальный, зримый, творящий хлеб, спокойствие, безопасность, перспективу.
— Уж не вы ли?
— О нет. Конечно, пример Гитлера и ему подобных показывает, что человеку занять место бога в наш просвещенный век не так уж трудно. Но у такого бога есть наряду с достоинствами серьезные недостатки. Во–первых, у него есть национальность, а это обстоятельство раздражает другие народы. Во–вторых, он смертен, что и вовсе плохо. В–третьих, такой бог не нов, у людей есть кое–какой опыт, и с этим надо считаться. Наш бог будет лишен всех недостатков. Ибо это — космический бог!
Уперев руки в стол, Гюисманс наклонился к Полынову.
— Вы не понимаете? Вижу, что нет. Это‑то и замечательно. Я не ошибся. На вас можно проверять реакцию того ничтожного меньшинства, которое по логике вещей окажет нам наибольшее сопротивление. Так вы не поняли? Отлично. Наш бог — это космические пришельцы!
“Да он рехнулся”, — мелькнула у Полынова спасительная мысль.
— Ага! — торжествующе вскричал Гюисманс. — Вы настолько потрясены, что думаете, уж не сошел ли я с ума. Нисколько. Это только вы, коммунисты, поете “ни бог, ни царь и не герой”, а люди в глубине души мечтали и мечтают о сильной личности, которая думала бы за них, направляла их, уберегала от необходимости решать самим. Это так! А уж как зовется этот символ — бог, фюрер, космический пришелец, — да не все ли равно!
