Ей-богу, до чего забавно, что после жизни, прожитой среди разнообразных звуков, несколько часов, проведенных в абсолютной тишине, могут изменить отношение человека к колебаниям воздуха в слышимом диапазоне. А ведь услышал я всего-навсего смутный далекий зов, похожий на призывный крик какой-нибудь одинокой морской птицы, ищущей свою подругу. Но он заставил меня отшатнуться от дерева так, словно оно в мгновение ока раскалилось докрасна, и встать, пригнувшись, напряженно определяя возможную природу этого звука. А он тем временем стал громче, значит, и ближе, причем скорость его приближения ко мне свидетельствовала о бесплодности каких-либо попыток ретироваться. Я огляделся в надежде найти подходящее для укрытия дерево, но все они, похоже, с самого рождения уже были старыми — самые нижние ветви находились на высоте не менее пятидесяти футов от земли. Единственным укрытием для меня могли бы послужить несколько тысяч стволов. Но какое-то шестое чувство подсказало мне, что опасность, какова бы она ни была, лучше встретить лицом к лицу на открытом месте. Во всяком случае, мы увидим друг друга одновременно. Я чувствовал, что это что-то живое, и что оно питается мясом — это подсказывал мне еле слышный безапелляционный голос своего самого древнего предка. Я сделал кистью руки движение, которое бросило мне в пальцы рукоятку запрещенного законом небольшого кратерного пистолета, и стал ждать, а зов все приближался и приближался, становясь все громче и мучительнее, как мычание овцы, страдающей от неразделенной любви, как рев отвергнутого подругой быка, как стон гибнущего лося. Теперь до меня доносился и топот огромных лап, переставляемых с такой скоростью, что даже при местном притяжении было ясно, каковы габариты их обладателя. И, наконец, оно появилось из-за деревьев, полностью подтвердив все худшие опасения моего пра-пра… Это была ни собака, ни гиена даже, а то, чем была бы гиена, если бы рост ее в холке достигал семи футов, если бы лапы у нее были толщиной с мое бедро в самом узком их месте, голова — величиной с кабину одноместного геликеба, а челюсти такие, что в них она смогла бы нести человека, как ученый пес несет домой вечернюю газету. И, возможно, эта последняя мысль только и удержала меня от того, чтобы нажать на спуск. Чудовищный пес замедлил свой бег, подняв в воздух тучу хвои, взвыл последний раз и предъявил мне почти ярд ярко-красного языка. Сам же он был коричневый с черным, гладкошерстный, с обвисшей кожей. У него были большие зубы, но никак не больше шести дюймов от основания до верха. Глаза его были ярко-черными и небольшими, примерно со слоновьи, с красными полукружьями внизу. Он медленно приблизился, как бы желая разглядеть то, что сейчас будет есть. Я слышал, как при движении хрустят его суставы. При каждом шаге его футовой толщины лапы глубоко утопали в покрытой хвоей земле. Я ощутил, что колени мои мелко дрожат, а волосы стоят дыбом. Теперь чудовище было от меня всего в десяти футах, и я видел, как от его дыхания колеблются края его ноздрей, в каждую из которых свободно вошел бы мой кулак. Я твердо знал, что если он приблизится еще хоть на шаг, я нажму на спуск.
