Роой и Айми совершали свой ежедневный моцион. Здесь, в аскетическом лоне бесплодной планеты, они обнаружили то, чего никак не могли отыскать доселе. Отсутствие воздуха, стопроцентную видимость, ясность взора и ума, марсианскую оранжево-серую стерильность. Темнокожая, острая на язычок Айми любила называть Марс физическим проявлением системы жизнеобеспечения подсознательного.
Их окружал великий простор мира без морей. Та вода, что здесь имелась, текла невидимо, под землей. Как всегда, новые марсиане продолжали свой путь, пока из-за горизонта, будто проблеск разума, не показалась макушка горы Олимп.
Сейчас они находились между двумя потухшими вулканами — Павлином на севере и Арсией к югу, причем до морщинистого подножия Павлина было рукой подать. В одной из здешних трещин обнаружилась крошечная колония сине-зеленых водорослей, что скрасило прогулку. Молодые люди решили, что это свидетельство древнего подземного русла.
Продвижение было небыстрым: левую голень Рооя покрывал гипс, чтобы не тревожить место перелома.
Маленький шарик Фобоса, взошедший на западе, сейчас стоял над Щитом, но его не было видно из-за ветра, поднявшего мельчайший песок. Далекая звезда Солнце, висевшая низко над горизонтом, заливала окрестности тусклым золотом.
— Меня беспокоит наше радостное настроение, — пожаловалась Айми. — А вдруг нас тянет сюда какая-то странная сила? Или мы вообще не здесь, а сидим где-то и галлюцинируем? Сам знаешь, какая тут тоскливая реальность.
— Да не только тут, — фыркнув, отозвался Роой.
На Земле один из скримеров провел опрос насчет шести марсианских башен, и вот что получилось:
КИТАЙСКАЯ: САМАЯ ИСКУСНАЯ
ЗАПАДНАЯ: САМАЯ ЭРУДИРОВАННАЯ
РУССОВОСТОЧНАЯ: САМАЯ АРТИСТИЧНАЯ
СИНГАТАЙСКАЯ: САМАЯ ЭКСКЛЮЗИВНАЯ
СКАНДСКАЯ: САМАЯ СПАРТАНСКАЯ
ЗЮЙДАМЕРСКАЯ: САМАЯ ЭКЗОТИЧНАЯ
— Может, есть что-то в выдумках по ходу дела, — заметила Айми. — Откуда им вообще известно, как тут живется?
— Хорошо еще, мы до сих пор в новостях, пусть и высосанных из пальца.
— Лучше уж во вставных номерах.
— А я вот каждое утро глаза открываю и восторгаюсь, — сообщил Роой.
— А потом ложишься каждый вечер и храпишь.
— Знаешь, в двадцатом веке был такой писатель, он как-то сказал: «Смейся — и весь мир будет смеяться вместе с тобой; храпи — и будешь храпеть в одиночестве».
— Энтони Берджесс [1]. Ты уже рассказывал.
Повисло молчание. Было что-то в окружающей панораме, что требовало тишины. Кому-то это казалось подозрительным, кто-то этим восторгался — пусть и сам не понимал, чем именно.
