— Ты всегда сможешь держать голову высоко. — Под ее свирепым взглядом он плотнее завернулся в одеяла. — Мне лучше уехать. Ты поймешь это, когда твой гнев перестанет слепить тебя. Твое место здесь, возле твоей госпожи, которая нуждается в тебе. Мое — в любом другом месте, где есть больные, которых нужно лечить.
— Я не дам тебе уехать, — сказала Аспасия. — Не дам.
— Так значит, это называется любовь? Ошейник и на цепь?
— Разве я не это для тебя?
Ее боль задела его, она видела. Но он давно научился терпеть боль.
— Ты знаешь, что ты для меня, — отвечал он. — Если бы я мог открыто жениться на тебе, дать тебе богатство и честь, взять тебя домой в Кордову — тогда бы я с радостью согласился с тобой. Но я не могу сделать ничего этого. Я могу беречь твою честь, и это все, и защитить твое доброе имя. И я могу сделать это, только оставив тебя.
— Я запру тебя, — отвечала Аспасия, — и буду держать под замком, пока ты не образумишься.
Она несла что-то несообразное. В глубине души она смутно сознавала это. Во всех этих потрясениях она забыла о своей лихорадке. Но болезнь, к сожалению, не забыла о ней.
Она действовала совершенно сознательно и в полном согласии с желаниями своего тела. Покачнуться; выпрямиться, прежде, чем он заметил. Но у ее колен появились свои намерения. Они подогнулись без предупреждения.
Падая, она ободрала локоть. Проклятье, почему он не успел подхватить ее? Проклятье, почему она позволила ему подумать, что она притворяется — она, которая никогда в жизни не пыталась изобразить ничего похожего на обморок? Ей случалось изображать много разного, но никогда — женскую слабость. Она этим гордилась; даже хвасталась раз или два. Трижды. Когда она бывала пресыщена вином, любовью или болезнью. Но не такой, как эта стремительная, огненная лихорадка, сжигающая до костей.
Болела она тяжко, но недолго. И недолго Исмаил боялся за нее. Он вообще был не тот человек, чтобы испытывать трепет перед нападением лихорадки.
Но, пока она была больна, он был с ней. Большего ей было не нужно. Он ухаживал за ней с той же заботой, что за любым больным существом, может быть, немного нежнее, поскольку это все-таки была она.
Феофано не приходила и не присылала никого. Это было разумно; ей надо было думать о ребенке. Но Аспасия время от времени плакала, потому что была слаба и потому что нельзя было ничего изменить. Может быть, время и хлопоты все восстановят, но того, что было прежде, не будет.
Может быть, теперь Феофано поняла, каково было ее мужу отправить мать в изгнание. Может быть, и нет. Аспасия не знала ее, никогда не знала ее до конца.
