— Я и так довольна, — сказала Аспасия как можно спокойней.
— Как знать? — возразила Феофано. — Может быть, ты не хочешь быть герцогиней. Но неужели ты хочешь провести все свои дни как служанка?
— Я гораздо больше, чем служанка, — ответила Аспасия. — Оставим это. Я счастлива тем, что имею. Счастливее — да, счастливее, чем была в Городе. — Прежде она не говорила этого вслух, не думала об этом, но всегда знала, что это было правдой. — Я и хотела быть здесь, с тобой, создавая империю из этой дикости.
Феофано покачала головой.
— Тобой нельзя не восхищаться. Такой выбор сделала я, но ты превратила его в свой собственный. Поэтому я и думала, что ты можешь захотеть выйти здесь замуж. Чтобы окончательно скрепить все это.
— Мне не нужно, — ответила Аспасия, — у меня есть ты.
Феофано порывисто обернулась, что теперь бывало слишком редко, и обняла ее.
— Конечно, ты всегда будешь рядом со мной. Даже если ты передумаешь и захочешь стать герцогиней.
— Я буду помнить об этом, — сказала Аспасия.
Она помнила об этом, когда спешила по улицам к дому Исмаила. Хотя было темно, и ее путь освещали только звезды, и ее не сопровождал слуга, она не боялась. Безрассудство, может быть. Исмаил так и скажет, когда она придет к нему. Но, даже если кому-то и приходило в голову обратить на нее внимание, ей не угрожало ничего страшного, разве кто-нибудь попытается ее облапать спьяна. Сегодня ее вообще едва ли кто-то видел. Она шла быстро и бесшумно, помня каждый камень на этом пути.
Вверху лестницы был виден свет, пробивавшийся из-под двери. Аспасия привычно отодвинула защелку и проскользнула в комнату.
Исмаил сидел за столом, как часто бывало, возле лампы, где горело ароматное масло с его родины. Видно, он недавно читал: перед ним лежала книга. Он подпирал голову рукой и казался спящим.
Но плечи его были напряжены, как не бывает во сне. Аспасия опустила руку на узел твердых мышц.
Под ее рукой напряжение проходило. Он глубоко вздохнул. Она молча гладила его по плечу.
Иногда он впадал в тоску. Особенно часто это бывало зимой. Он тосковал по своей солнечной Аль-Андалусии, откуда его изгнали, чаще всего, когда бывал болен или превозмогал болезнь. Так было почти всю эту зиму. Он тосковал и от этого раздражался.
Сейчас у него не было жара. Он дышал легко. Уже давно не кашлял, и Аспасия была готова перестать волноваться за него.
Он выпрямился, опустив руку.
— Прежде чем ты спросишь, — сказал он, — я уже пообедал. Съел все. И принял лекарство.
