Как мало ни любила Аспасия старую императрицу, на миг она испытала сочувствие. Оттон всегда был мягок с матерью, можно даже сказать, податлив. Тем тверже он стал теперь.
Так нужно было поступить с ней давно. Аспасия изгнала сочувствие из своего сердца; это было нетрудно, коль дело зашло так далеко. Аделаида не из тех, кто будет плакать и жаловаться.
Аделаида выпрямилась.
— Хорошо, — согласилась она. — Поступай, как знаешь. Я уеду туда, где не буду тебе досаждать.
— Куда?
Это была ошибка, но Оттон еще не вполне освоился в своем новом качестве.
Мать его не воспользовалась преимуществом. Может быть, она надеялась, что он еще размякнет; но она знала, что сама уже никак не может на него влиять.
— Домой, — сказала она. — В Бургундию. Мой брат жалуется, что слишком редко видит меня. Он будет рад.
Оттон кивнул равнодушно.
— Я не стану, — сказала Аделаида, — поднимать новый мятеж против тебя. Даю тебе слово.
Щеки Оттона потемнели. Но он произнес достаточно спокойно:
— Я принимаю его. Скоро ли ты поедешь?
Она заморгала. «Ага, — подумала Аспасия, — она хотела сыграть слабостью против слабости». Но Оттон не поддался. Она попалась в свою ловушку, ее гордость затянулась на ее шее, как петля.
— Завтра, — сказала она. Голос ее звучал безжизненно.
— Так скоро? — Он прервал себя. — Да. Завтра.
Она склонила голову. Потом поклонилась, утопая в пышных юбках. Ни объятий, ни поцелуев. Оттон их и не желал. Он хотел быть императором; он и стал императором.
Феофано сказала с мрачным удовлетворением:
— Теперь у нас наступит настоящий мир.
Ей пришлось подождать, пока уйдет Оттон, чтобы высказать, что было у нее на уме. Он не задержался. Поскольку она носила ребенка, он не исполнял своих супружеских обязанностей, а у нее не было настроения его успокаивать. Тяжкое испытание — отрываться от матери, человек сам должен справиться с ним.
Феофано не могла — или не хотела — разделить его горе. Она представила себе королевство, освобожденное от императрицы-матери, и позволила себе улыбнуться: быстрой улыбкой, блеснувшей как клинок.
— Оттон будет лучше чувствовать себя теперь, когда он свободен думать сам за себя.
— А ты свободна думать за него.
Феофано подняла бровь.
— Ты осуждаешь нас?
— Нет, — сказала Аспасия. — Я думаю, хорошо, что ее величество уезжает. Она хочет слишком много из того, что по праву принадлежит тебе.
— Вот именно, — подтвердила Феофано. Она поместилась перед Аспасией, чтобы та могла закончить то, чему помешала ссора: расплетать последнюю косу и долго, медленно расчесывать ее, что доставляло Феофано почти животное удовольствие. Аспасия, захваченная этим медленным ритмом, чуть не подскочила, когда Феофано заговорила снова: — Что ты думаешь о герцоге Карле?
