Что-то подобное, верно, в этот миг испытал и Глеб Овсянников, хотя, быть может, и не в такой мере, как Башенин. Овсянников был старше Башенина, а на фронте это значило много. Да и характером Овсянников был не такой взрывчатый, как Башенин, воли чувствам особенно не давал. Но и Овсянников вдруг как-то торжественно притих, когда высветленный солнцем аэродром, точно оазис в пустыне, остался далеко позади и они оказались один на один с огромным хмурым небом.
Линию фронта они еще на земле, как получали задание, уговорились перейти на высоте пять тысяч метров — так было безопаснее. Но когда набрали первые три тысячи, оказалось, что линия фронта наглухо закрыта облаками. Облака там как нарочно стояли плотно, будто высоченный горный кряж, и вид этого кряжа — иссиня-черного издали, застывшего в своей зловещей неподвижности, — подействовал на Башенина неприятно. У него создалось впечатление, что облака эти сплошные, нигде не кончаются и как только они подойдут к ним ближе, сбросят с себя эту обманчивую окаменелость, глухо заворчат, заворочаются, и хлынут лавиной в их сторону, и закроют уже все небо, и тогда им придется поворачивать обратно, как утром из-за этого повернул первый самолет-разведчик. А это значит — задание опять, уже в третий раз, будет не выполнено. И от мысли этой, уже самой по себе невыносимой, как и от неприступного вида облаков, он шевельнулся на сиденье, словно ему вдруг стало неудобно сидеть, хотя это была его привычная поза, затем неожиданно обратился к стрелку-радисту по СПУ [2], будто разговор со стрелком-радистом мог что-то изменить в создавшейся обстановке:
— Как связь, Кошкарев? Нормально?
И удивился, что ответа не последовало, хотя не мог не догадываться, что Кошкарев в этот момент мог держать связь с землей и от внутренней связи отключился. Вызвать Кошкарева теперь можно было только зуммером. Но делать этого Башенин не стал, хотя такая мысль и заставила его покоситься в сторону специальной кнопки на пульте СПУ, побоялся: Кошкарев мог принять такой вызов за сигнал внезапной опасности и переполошиться. А переполох в боевом вылете еще никогда ничего хорошего не приносил. Он только попросил Овсянникова глазами, чтобы тот все же посмотрел через плечо, что там такое со стрелком-радистом, раз он не отзывается на голос — самому мешала бронеспинка.
Но не успел Овсянников обернуться в сторону Кошкарева, как в наушниках шлемофона, словно кто вынул из них затычки, засвистело и защелкало на все лады, и сквозь это щелканье Башенин услышал наконец донесшийся до него голос самого Кошкарева. Голос был громкий, но слишком торопливый, и что Кошкарев хотел сказать, Башенин не разобрал. Лишь когда свист и щелканье в наушниках на какой-то миг прекратились, понял: связь с землей неожиданно оборвалась и Кошкарев теперь не знает, как быть.
