Люсьен дрожал от ярости.
— Сейчас мы их…
Никаких фонарей, конечно, не было.
Промеж каналов не улица — щель. Мощёная и с древним желобом для стока помоев и ночных горшков. Между витрин, отчасти задёрнутых, зигзагами ходила озарённая неоном чёрно-белая публика, туристы вперемешку с аборигенами из бывших голландских колоний — Суматра, Борнео, Гвиана. За чисто вымытыми стёклами коротали вечер женщины. Неглиже они казались ещё больше и белей. Особенно впечатляли формы ляжек, которые в целом, однако, смотрелись соразмерно — столь длинны были эти ног в чулках и туфлях на высоких каблуках. С диванов и кресел-качалок они переключали дистанционным управлением свои телевизоры, листали книжки, вязали или размешивали растворимый кофе из банок — с показом невероятных ягодиц.
От конца улицы они повернули обратно.
Прямо перед ними раскрылась штора. Взглянув на груди за стеклом, Люсьен свернул в нишу, ткнул кнопку и оглянулся: «Идём-идём…»
Увидев их вдвоём, она не удивилась.
— Bonjour, madame.
Она отступила с улыбкой:
— Французы?
С улицы глазели аборигены. Она задёрнула занавес.
— Алсо …Френч кис?[59]
Люсьен взглянул на него.
— Не знаю…
— Одер месье зинд попофройнде?[60] — и она пошлёпала себя по этой попе этимологически с немецкого, как оказалось. Попа = попо. Друг Люсьен всё мялся. Ничто человеческое нам не чуждо, однако необходимость так вот, в лоб, обнаружить при очевидце сокровенность предпочтений застала его врасплох.
— Так как?
Подняв ладонь, Алексей опустился в кресло.
— Я пас.
— Филяйхт, хэнд джоб?[61]
— Мерси, — сказал он, — ноу…
Дама догадалась:
— Регарде?[62] — и объявила цену — с одного за просмотр, с другого за action[63], которым он останется доволен, она знает что ему, Люсьену, надо. Отсчитала сдачу с голландской сотни, вынула полотенце и показала ему на прихожую:
— Шауэр плиз. Душе!
Большая женщина и безмятежная. «Мэй ай?..[64]» Из под настольного света Алексей взял книжку, заложенную на месте вторжения. Серийный любовный роман по-голландски. Тахта, на которой она сидела, взяв себя за ляжки, задрапирована как бы шкурой — с бестиальными разводами.
— Пэрис?
Он кивнул. Париж…
Отдавая должное ему, как парижанину, дама закатила глаза. На ней был парик, зелёный пояс, чёрные трусы, серебристые чулки, туфли с перепонками, которые врезались. Специальный лифчик выпячивал наружу груди, между ними поблёскивал крестик. Вопрос дистанции, возможно, но казалось, что в других витринах они намного привлекательней. Навстречу Люсьену она встала, сняла огромные трусы и положила их на столик, где на пластиковой поверхности была ещё банка растворимого кофе, початый пакет сахара, чашка с торчащей ложкой, два сцепленных йогурта и красное яблоко. Отвалилась и с улыбкой раскрыла ноги. В этих туфлях она по Амстердаму не ходила, каблуки, как из магазина. Схватившись за резинку своих трусов, снова надетых после душа, Люсьен стоял столбом и признаков готовности при этом не выказывал.
