Надо заметить, что Пиктия всегда существовала наособицу. Отделённая от остального мира Калейским хребтом и омываемая холодными водами Хмурого моря, она чувствовала себя в полной безопасности. А что — немногочисленные перевалы намертво перекрыты сторожевыми крепостями с сильными гарнизонами, флот охраняет побережье, а дракониры внимательно следят за небом. Чем не жизнь? Тем более что у главного соперника и вечного противника, Родении, драконы как-то не прижились. Сколько ни старались их укоренить соратники Владыки — всё впустую! От одного вида роденийского правителя несчастные рептилоиды начинали чахнуть, пухнуть… и дохнуть — в итоге.
— Ерёма, ты меня слушаешь?
— Так ты же молчишь, — удивился Еремей.
— Да? — несколько смущённо произнёс старший десятник и вернулся к карте. — Вот, значится… Заночуем в шахте.
— А утром на разведку?
— Зачем утром? Ночью и пойдём.
— Но…
— Солдат ночует тогда, когда позволяет обстановка, и это не зависит от времени суток! — Барабаш ободряюще хлопнул подчинённого по плечу. — Не боись, Ерёма, сделаю из тебя справного воина. Хочешь в пластуны?
В пластуны Баргузин не хотел. Те ребята, конечно, все как один личности легендарные, но он-то мирный человек и всю жизнь служить не собирается. Да и кончилась та жизнь. Совсем кончилась. Хорошо бы после войны вернуться в родной университет: к бестолковым студентам, к сволочному ректору, к пыльным свиткам биармийских рукописей… Но невысказанное желание проходило по разряду сказок, где-то между говорящими рыбами и кашей из топора.
Матвею, кажется, тоже безразлично, останется он в живых или нет. Может, и не кажется, может, оно так и есть на самом деле.
— Не хочешь, значит, — старший десятник правильно понял молчание Еремея. — Ну что, дальше топаем?
Вечер принёс новые знания и новые ощущения — Еремей первый раз в жизни оказался в шахте. В настоящей шахте, на многие вёрсты уходящей глубоко в землю. В камень, если точнее сказать. Будучи человеком сугубо городским, бывший профессор предпочитал чувствовать под ногами мощённые булыжником улицы, или доски тротуаров… или паркет университетских кабинетов, а под седалищем — мягкое кресло вместо трухлявого, выпавшего из крепи бруса. Вот не нравилась ему дикая природа, пусть и несущая на себе следы трудовой деятельности многих поколений. Даже дружеские выезды за пределы столичных стен, когда на вертеле над углями румянится хрустящей корочкой молочный поросёнок, а в ледяной воде ближайшего ручья остужаются бутыли ракии, и те не любил. Скорее — терпел, да… Но всегда считал бездарной тратой времени и с огромным облегчением возвращался домой, к рукописям — ставшим родными и близкими. И заменившим родных и близких, что уж скрывать-то.
