Отелло: Если у тебя, есть неотмоленное преступленье, молись скорей.
Дездемона: Что хочешь ты сказать?
Отелло: Молись скорее я не помешаю. Я рядом подожду. Избави бог, убить тебя, души не подготовив.
(И снова безумные речи мавра и мольбы беззащитной его жены.)
Дездемона: Дай эту ночь прожить! Отсрочь на сутки!
Отелло: Сопротивляться?!
Дездемона: Только полчаса!
Отелло: Нет. Поздно. Решено.
Дездемона: Еще минуту! Дай помолиться!
Отелло: Поздно чересчур.
(Душит ее)
Глубокий вздох прошел по избе:
— Ах, батюшки, ах, злодей! Задушил!
— Да ведь ни за что задушил-то!..
— Ну, давай, давай, Катерина, что там дальше!..
Трагедия кончена. Занавес. Отелло умер, обливая своей кровью тело убитой Дездемоны.
Катерина широко открытыми потемневшими и какими-то чужими глазами несколько секунд молча смотрела прямо перед собой. Молчание стояло в избе, будто тело несчастного мавра, ещё не остывшее, лежало перед всеми.
— Эх, голова! — заговорил наконец дед Антон. — Эва, как поступил глупо! А ведь, небось, тоже ученый был!
— Послушался Ягу этого! — подхватила тетка Матрена.
— Я бы этого Яго… ну не знаю, что бы я с ним сделала! — сказала вся исплакавшаяся Анка. — Загубил двоих!
— Да… вот так история, — отозвался и дядя Аким, закручивая новую цыгарку. — Какой народ бывает — сразу душить да резать!
— Да не мог он, дядя Аким! — вздохнула Катерина — Не мог он этого вынести, потому что уж очень прямой человек был, честный! Поверил, что жена обманула его, а обман для него простить было невозможно. И этому Яго поверил тоже, потому что душа у Отелло была, как у ребенка, чистая, он даже и не подозревал, что может на свете такая вот низость существовать… Вот и убил свою Дездемону. И себя убил потому, что виноват, и потому, что любил ее больше жизни…
— А что, я гляжу, граждане, — сказала тетка Матрена, покачивая головой, — и все-то у мужиков баба виновата… Свою вот так молодость вспомнишь… Ох, да кровные же вы мои! И мужик-то мой был так себе, ледащенький… Поглядеть особенно не на что, а уж как себя надо мной высоко ставил! Пьяный с праздника придет, рассядется на лавке — снимай ему сапоги. А как чуть поперечишь, так и по скуле да за косу…
— Ох, а моего вспомнишь — не тем будь помянут, царство ему небесное! — подхватила бабушка. — Только печкой бита не была, а об печку была! Бывало разойдется — на улицу выгонит, на мороз, куда хочешь иди. Спрячешься бывала в овчарнике да сидишь, к соседям-то идти стыдно!
Катерина слушала, снисходительно улыбаясь. Ведь вот какие! Она им великую трагедию прочла, трагедию огромных чувств, а они сейчас же на свою бабью долю повернули! Но слушала она их — и улыбка ее пропадала…
