Наказание, в сущности пустое, было для Франка весьма чувствительным и даже страшным. Он собирался перевестись в морской корпус — стать морским офицером так заманчиво, — сбавка же поведения эту мечту зачеркивала.
Всё же мальчик отнесся к своему несчастью с достойным спокойствием. Он даже не особенно оправдывался, и хотя мог легко доказать свою полную невиновность в авторстве клички, но так как это было сопряжено с указанием настоящего виновника, то и не сделал этого.
Одноклассники же были взбешены Ремишевским.
И сейчас в курилке то и дело слышались странные восклицания:
— Ремишевскому мешок!.. Накрыть его!.. Сделать мешок Ремишевскому!
Мешок было страшным кадетским наказанием. Ему подвергались лишь фискалы да кадеты, пойманные в воровстве.
Глубокой ночью, когда приговоренный к мешку засыпал, к его кровати подкрадывалось несколько кадет, накрывали его голову его же одеялом и держали его там. Всё отделение, а иногда чуть не вся рота — никто не спал! — окружали барахтающегося под одеялом преступника. И начиналась расправа. Били сапогами, кулаками, ногами. Били беспощадно.
Зеленоватую от ночников мглу дортуара прорезывал дикий вопль…
Дежурные дядьки бросались к месту происшествия — их опрокидывали, отбрасывали.
Расправа продолжалась до тех пор, пока из дежурной комнаты не выбегал воспитатель. Но часто к этому моменту наказываемый был уже в бессознательном состоянии. И тихо было в спальной — кадеты уже лежали на своих койках и притворялись мирно спящими…
— Мешок Ремишевскому, мешок!..
В это время в курилку вошел Франк. Под мышкой у него была толстая книга — Клейн, «Звездное небо»; в руке подзорная труба. Его обступили…
— Отделение решило отомстить за тебя! — сказали ему. — Сегодня ночью Ремишевскому — мешок.
Как всегда, Франк ответил не сразу: он подумал.
— Не надо никакого мешка! — сказал он затем решительно. — Глупости! Я только что простил Ремишевского. Он попросил у меня прощения, и я его простил.
— Ты не имел права прощать фискала! — зашумели кадеты.
— Нет, имел! Ремишевский мне всё объяснил. Он сказал, что назвал меня потому, что думал, что мне как старшему и первому ученику ничего не будет. Ведь он же ничего не знал, что я хочу перевестись в морской корпус, и я его простил…
— Всё равно — мешок!..
— Попробуйте! — и глаза Франка сверкнули надменно.
— А что такое? Ты чего форсишь, баронская колбаса?.. Ходишь с подзорной трубой и думаешь, что мичман?.. Пфелицер!..
Как это ни странно, но честь собственной же фамилии превратилась для Франка в обидную кличку, и, что страннее всего, он на этого Пфелицера, которого не мог объяснить, сам же страшно обижался.
