— Что ты хочешь? Я сын вашего поверенного, а ведь это так мало значило в глазах твоей семьи — сын провинциального адвоката! Мы вместе начали учиться, но между нами была и разница в возрасте. Я старше тебя на четыре года; меня унижало то, что я начал так поздно и в школе сидел на одной скамье с ребенком, которому богатство заменяло раннее развитие.
— Значит, больше страдать должен был я, начавший с той же отправной точки и так сильно отставший.
— У меня был разум, соответствующий моему возрасту, и воля, свойственная моему роду, вот и все. Когда я окончил коллеж, ты был уже мужчиной, а я всего лишь школьником, плохо одетым, неловким и застенчивым.
— Да, меня забрали из коллежа, где я ничего не делал в то время, как ты отличался в науках, и заставили жить в замке; там я обучился фехтованию, верховой езде и искусству завязывать галстук. Ты, наверно, очень восхищался мной?
— Признаюсь, да; я себя стыдился.
— Потому что — хотя ты был гораздо больше мужчиной, чем я, — во многих отношениях ты оставался еще ребенком. А я был совершенным мальчишкой и презирал твою латынь и греческий, которым сегодня завидую.
— Ты не очень-то высоко ценил меня, я это чувствовал. Я тебя почти ненавидел и тем не менее завидовал тебе.
— А я — вот в чем разница, и я это прекрасно помню, — я любил тебя.
— За что же?
— Не знаю. Мои родители считали тебя самонадеянным и глупым. Это меня огорчало, я знал, что ты умен.
— Значит, твои манеры доброго малого по отношению ко мне были не только вежливостью, не только обходительностью?
— Нет, это была потребность в справедливости. В каком-то смысле мне хотелось бы, чтобы ты был менее учен, менее самодоволен; но когда люди не желали воздавать должное твоему уму, твоей гордости, твоей прямоте, меня возмущала их несправедливость.
— Но потом, Флавьен, когда мы снова встретились, уже молодыми людьми, а затем взрослыми мужчинами, не было ли у тебя больше желания покровительствовать, чем симпатии ко мне?
— И то, и другое, милый друг.
— Но ты должен был достаточно знать меня и понимать, что мысль о покровительстве человека…
— Менее знающего и менее умного была бы оскорбительной для тебя. Так ведь, не правда ли?
— Ну что ж, будем откровенны — да. Разве у тебя нет других неоспоримых преимуществ? Ты красив, как античный охотник, а я худ и черен, как писец. Ты знатный граф, а я ничтожество, вроде любовника госпожи Элиетты. У тебя есть грация и непринужденность; благодаря им ты часто ведешь беседу лучше, чем я, и не утруждаешь себя при этом, а я лезу из кожи, хоть и не показываю виду, чтобы обуздать одушевление, которое могут принять за напыщенность, сдержать иронию, которую могут счесть дерзостью. Ты всегда знаешь меру словам, а я — только меру мыслям. Условности тебя не стесняют, а я от них задыхаюсь; наконец, ты мог бы быть глупцом, и никто бы этого не заподозрил, а меня могли бы счесть безумцем, хоть я весьма разумен. Поэтому прости, что я бывал иногда тщеславен, думая, что владею сутью, а ты — формой. Сегодня все повергнуто в прах твоей откровенностью; я так мелок по сравнению с тобой!
