— Которую из них ты мне уступаешь? — смеясь, спросил Флавьен. — Ох, до чего же невкусный у тебя пунш! Ты мне оставляешь Натали или Малютку?
— Говорят, Натали пишет превосходные стихи?
— Фу!
— Вспомни, пожалуйста, что я тоже пишу стихи и постарайся хотя бы скрыть свое презрение.
— Дорогой мой, я скорчил гримасу от твоего пунша. Я люблю стихи и знаю, что Натали пишет совсем неплохо.
— И она хороша собой! Как королева десятого века!
— Косы вокруг головы! Я это ненавижу. Но все равно, стихи ее прекрасны.
И Флавьен зевнул.
— Значит, ты их знаешь?
— Понаслышке.
— Мне кажется, ты предпочитаешь Малютку!
— Бедная девочка! Она очаровательна. Я помещу ее в пансион до совершеннолетия.
— Так это Эвелина? Эвелина, амазонка, властительница моих дум?
— Я не хочу, чтобы она стала тебе противна, но моя жена никогда не будет ездить верхом: она слишком напоминала бы мне моих любовниц.
— Тогда… это госпожа Дютертр, прекрасная Олимпия?
— Дорогой мой, ты ведь говоришь о женитьбе! Не могу же я жениться на госпоже Дютертр!
— Но ты можешь любить ее.
— Я? Любить женщину, которая не будет мне принадлежать? А мое стремление к господству, что ты полагаешь делать с этим?
— Мне кажется, ты только притязаешь на него; а на самом деле у тебя, по-моему, самый ровный и самый счастливый характер.
— Возможно. Но я хочу владеть тем, что мне нравится; а то, чем я владею, не хочу делить. Поговорим о тебе: ты должен остаться здесь.
— Почему?
— Потому что тебе следует жениться на Эвелине.
— Опять-таки почему?
— Ты влюблен в нее.
— Ты серьезно меня об этом спрашиваешь?
— Я не спрашиваю, я это утверждаю.
— Флавьен!
— Тьерре!
— Неужели ты думаешь, будто я могу быть влюблен после всего того, что ты сказал?
— Да.
— Значит, до сих пор я ошибался в себе?
— Нет, ты себя обманывал.
— Ну, знаешь ли!..
— Да, мой дорогой, у меня есть все основания разоблачить твои увертки и плутовские шуточки.
— Вот оно что! И каковы же эти основания?
— Достаточно назвать одно, самое серьезное: я тебя уважаю и люблю.
— Ты сказал мне эти добрые слова впервые, а мы знаем друг друга тридцать лет!
— Да, но уже тридцать лет, как это тебе известно, и просто не к чему повторять это сегодня.
— Прости меня, Флавьен, — пылко протягивая ему руки, сказал Тьерре, — но я никогда в это не верил.
— В самом деле? — удивился Флавьен. — Очень нехорошо! — И он заколебался, прежде чем взять руки Тьерре, но, поразмыслив, горячо пожал их. — Да, ты недоверчив, то есть несчастен, я должен простить тебя.
