Раньше дворники проявляли определенное сострадание. Не все, конечно, но многие. Теперь же, вынужденные строго исполнять поступившие распоряжения, они превратились в безжалостных монстров.
Собак изгоняли отовсюду, а участь таких бедняг неизменно оказывалась одинаковой — в утилизационной камере. И если у собаки, попавшей под отлов с ошейником на шее, еще оставались какие-то шансы вернуться к владельцу или хотя бы обрести нового, то у лишенных отличительной черты еще вчера домашнего существования шансов не было никаких. Тех, что с ошейниками, на несколько дней помещали в специальный приют, и Градоначальство — все-таки Николай Васильевич извергом не был — за собственный счет печатало объявления. Но тех, которые ошейников не имели, сразу отправляли на убой.
При таком положении вещей под особенно страшный удар попали суки и приплод. Беременные или только что разродившиеся суки оказывались совершенно беспомощными перед гонителями. О народившихся же щенках и вовсе говорить не приходится: если не случалось чего-то уж очень для них благоприятного, их век был даже не краток: он был стремителен, как роковое мгновение!
Щенку, подобранному Михаилом Георгиевичем, повезло необыкновенно.
Во-первых, рожденный на излете зимы, в грязную, оттепельную погоду, он был обречен и сам по себе: сырость и холод без материнского ухода прикончили бы его неминуемо.
Во-вторых, он — непостижимо, как — сумел избегнуть участи, очевидно, свирепой и в отношении его братьев и сестер, и в отношении их общей матери.
В-третьих, он оказался ровнёхонько там, где ему и нужно было оказаться для того, чтобы избегнуть смерти: перед взглядом доброго человека.
Михаил Георгиевич — человек вообще-то еще молодой — вот уже несколько лет работал полицейским врачом и за эти годы насмотрелся всякого. На его счету были сотни освидетельствований — одно другого неприятнее, — множество вскрытий такого характера, что, скажи о них ему кто-то в бытность его студентом, его бы, несомненно, стошнило: даже у студентов-медиков желудок отнюдь не настолько лужен, как это почему-то принято думать. На счету Михаила Георгиевича было немало заключений по таким мертвецам, один вид которых мог довести до обморока. Вот и теперь в прозекторской полицейского дома Васильевской части лежал один из подобных: гимназиста, задушенного в пожаре, а затем буквально изрезанного на части[13]. С этим трупом Михаил Георгиевич проработал всю предыдущую ночь, а затем еще и стал свидетелем самоубийства: едва ли не на его глазах — уже в кабинете участкового пристава — родной брат гимназиста перерезал себе горло!
