Детский плач доносился до Марильки. Мальчик утирал кулаками слёзы и сидел на крылечке.
– Что, брат, потерял птичку? – сказал чей-то голос.
– По-те-ряял!..
– Чего же плакать? Надо быть мужчиной… Ступай на кухню, возьми соли и посыпь шпачку на хвост… Наверно, поймаешь!
Мальчик замолк. Он куда-то ушёл, должно быть, за солью. Но скоро он опять появился.
– А где же шпачо́к? – крикнул мальчик в отчаянии и залился новыми слезами.
Марилька трепетала. Ей было жаль мальчика, но у неё самой подступали слёзы к горлу при мысли, что она может расстаться с птичкой, и мало-помалу жалость уступила место раздражению против мальчика. Он казался ей глупым плаксой, уродливым, злым. Когда пассажиры уселись, и дилижанс, наконец, тронулся, она вздохнула с облегчением и тихонько поцеловала скворца, глянув на всех радостными глазами.
Перед вечером они приехали в Чернигов.
Магик остановился в гостинице средней руки.
– Тут, братец, спокойно? – с важностью спросил он у полового.
– Спокойно, – отвечал половой. – Но только рядом барышня.
Он двусмысленно улыбнулся.
– А!
Магик приказал подать обед с вином и кофе. Всё было подано, и Павел Климентьич сытно поел и выпил. Марилька ела мало и усердно кормила шпачка.
В Чернигове доктор Тириони засиделся. Представления были не всегда удачны. Явился соперник, который глотал шпаги. Доктор Тириони смотрел на конкурента с презрением; то было низшее искусство. Но публике нравилось, когда несчастный вытаскивал из горла коротенький клинок, и на тупом железе виднелись следы крови. Сборы особенно стали плохи, когда заболела Марилька.
Марилька стала всё чаще и чаще засыпать. Согнув руку, она уж не могла её разогнуть. Опустив веки, она долго не могла их поднять. Странное оцепенение с каждым днём сильнее охватывало её. Воля её умирала.
Но когда она не спала, в её ясных глазах читалось чувство какого-то удовлетворения. По целым часам просиживала она на постели, лаская скворца, который страшно растолстел и выучился целоваться как голубь.
Ей всё казалось, что кругом сумерки. Свечка, зажжённая вечером, представлялась ей горящей где-то бесконечно-далеко, тусклым пятном. Очертания предметов расплывались. Но она слышала малейший шум – даже сквозь сон. И по шуму она заключала о внешнем мире.
Однажды ей почудилось, что Пашка, о которой иногда шутя вспоминал её муж, тут за стеной, и у неё Павел Климентьич. Они шепчутся, и перед ними вино, которое они дружески распивают. Марилька вздрогнула и проснулась. Но шёпот продолжался… Странный шёпот…
