В воздухе, спертом от запаха лекарств, гниющих ран, пота, непрерывно витали стоны, вопли, крики, бредовые, неестественно громкие разговоры. Как шум морского прибоя, они то поднимались до громкого ропота, то затихали. То и дело хмурые санитары, немилосердно ругаясь, выносили куда-то за вагоны еще неостывшие трупы. На их места устраивались новые, кричащие от боли и страдания живые куски окровавленного, забинтованного человеческого мяса.
Гончаренко, после того как очнулся в двуколке, подобравшей его с поля сражения, больше уже ни разу не терял сознания. Временами он крепко, как выздоравливающий, спал, но вид вагона, ощущение ноющей боли возле плеча, непрерывные стоны, вопли били его по нервам и временами доводили до состояния исступленного бешенства.
В минуты припадка он, как и все, начинал выть, кричать во всю силу голосовых связок, громко ругаться до состояния полного изнеможения.
И все время, как неотвязчивая идея, его угнетала мысль о возможности смерти. Он даже иногда живо представлял себе, как вдруг замрет его сердце, как откинется голова и похолодеет тело. Он мысленно видел при этом, как те же хмурые санитары небрежно бросают на мокрые носилки худой, окоченевший, для всех чужой труп его и с площадной руготней выносят и сваливают, как бревно, на перроне.
— Без сострадания… Без погребения… Один, один.
Так и теперь, нарисовав в своем воображении эти картины, он завыл, застонал.
— А-а-а а-а-а! Ой! И-и-и!
— Тики-так, тики-так, выстукивали вагонные колеса. — Тики-так.
— А-а-а! Не желаю… умирать… Не хочу! А-а-а! — кричал с пересохшим горлам Гончаренко. С самой верхней полки ему вторил чей-то, казалось, ленивый, но громкий басовитый стон.
— У-ух-ух! Ух-ух!
— А-а-а! — кричал Гончаренко.
— Уй-ох-ох! — казалось, передразнивал его сверху невидимый бас.
— Будя выть-то, — вдруг сказал сосед Гончаренко, все время пути молчавший старик-ополченец, смертельно бледный, худой, с огромными серыми глазами. Он был ранен осколком снаряда в живот и медленно, но неизбежно умирал.
— Будя выть-то. Родимец, что ли, дерет. Ишь, голосистый, — продолжал ровным голосом старик.
Гончаренко повернул к нему голову, все еще продолжая стонать.
— Ну, чего воешь!.. Ну, чего, неразумный, больно?
— Страшно, — сквозь сон ответил Гончаренко. — Ох, как страшно.
— Ну, вот и страшно. Чего страшно? Смерти бояться нечего. Смерть — дура. Не дите ж ты малое.
Старик помолчал и грустно добавил:
— Единый раз помирать. А ты не бойся — не помрешь. Зря голосишь. Руку оттяпают, может. А помереть не помрешь. Хотя что хуже — это неизвестно… А вот я — то помру. И не жалко.
