Тук, тук, тук. Тук, тук, тук.
Бледный, чахоточный мальчик с ненавистью в запавших глазах следил за матерью из окна. Она чинила изгородь, накренившуюся в сторону их дома; подгнили многие стойки. Мать заменяла их новыми, и под конец зеленые бамбуковые палки на фоне старых и обветшалых гляделись, как бравые капралы среди больных обтрепанных солдат. Икинг спросил из окна с дрожью в голосе:
— Зачем ты это делаешь, мама? Зачем?
— Изгородь требует починки, — отвечала мать, продолжая работу: тук, тук, тук...
— Но зачем? Зачем? — негодующе кричал Икинг.
Мать перестала стучать молотком и глянула на него со злостью.
— Мне нужна изгородь, — сказала она с расстановкой, и вены у нее на лбу вздулись. — Изгородь нужна твоей матери, а стало быть, и тебе.
Тук, тук, тук. Тук, тук, тук.
Вечером по ту сторону изгороди не играли на гитаре. Икинг знал почему.
Чахоточный Икинг. Восемнадцатилетний костлявый Икинг. Смертельно бледный, он уже не встает с циновки. И все время ждет музыки с другой стороны изгороди, — музыки, которая смолкла три года тому назад.
Сегодня ночь под рождество. Его ночь под рождество. Он должен быть счастлив сегодня. Кто-то должен подарить ему счастье.
Мать тихо напевает, сидя в уголке. На столе — библия, никто ее не читает: и мать, и сын неграмотны. Но сегодня — ночь под рождество, и они это знают.
— Сегодня рождество, — напомнила мать.
— Рождество, — эхом отозвался сын.
— Помолимся, Икинг.
Икинг поднялся. При виде его изнуренного болезнью тела сердце матери сжалось.
— Приляг, Икинг, я помолюсь одна.
Но Икинг ее не послушался. Он медленно подошел к двери и спустился во двор. Мать будет молиться. «Да может ли она молиться?» — недоуменно спрашивал он сам себя. Икинг посмотрел на изгородь, которую поставила и укрепила мать, чтобы разбить его сердце. Пошатываясь, он подбежал к изгороди: она притягивала его своей запретностью, суровой непоколебимостью. Икинг жадно приник к щели и увидел ЕЕ. Губы у него пересохли; стараясь говорить внятно, чтоб девушка услышала его слова, он произнес:
— Сыграй для меня сегодня.
Икинг понял, что она его услышала: некрасивое лицо резко повернулось к разделявшей их изгороди. Икинг заплакал: он говорил с ней — в первый раз, в первый раз...
Он сразу же лег, как только вошел в дом. Лег лицом к окну, выжидая, когда зазвучит музыка. Плотнее завернулся в одеяло, чтоб согреться. Лунный свет, проникший в комнату, выхватил из темноты его лицо — бледное, страждущее, просветленное надеждой, и мокрое красное пятно на одеяле, — там, где оно касалось его губ.
