— От верблюда. Таких бабников, как ваш Евгений Иванович ещё поискать. Неужто, не знали?
— Ни в одном глазу…
— Странно. А тут про него легенды ходят. Среди дамской половины населения, в основном.
— Вот никогда бы не подумал.
— А чего тут думать. Самец здоровый, — Беляев смотрит на меня поверх очков. — Хотел сказать, мужчина видный со здоровой тягой к мезальянсу. Знаете, есть такая категория девушек, которые очень любят мужчин постарше…
Сказанное Беляевым запоздало вводит меня в кратковременный ступор. Рыжов — бабник? О нём тут легенды ходят? Не верю!
— Да и бог с ним с Рыжовым, — Беляев машет в воздухе волосатой ручищей, — горбатого могила исправит. А вы, значит его коллега. Доктор? Кандидат?
— Соискатель, — отвечаю я, и настроение моё начинает стремительно портиться.
— Ну и когда же намерены метать дисер перед свиньями? — не унимается Беляев.
— Сложно сказать…
— Понимаю, понимаю. А научный руководятел кто?
— Сейчас принято говорить «руководильник» или «руководилдо».
— Хм. Последнее особенно близко к истине. И всё же, кто?
— Был Щетинкин.
Беляев становится серьёзным и весь его оптимистический задор вдруг испаряется неизвестно куда.
— Жалко. Чертовски жалко, — говорит он, глядя куда-то в сторону.
— Вы что, были знакомы?
— Не скажу, что близко — он всё-таки намного старше — но общаться приходилось. Ладно, ну его, ваш сопромат, расстройство одно. Так с чего мы с вами начали?
— С мотивации, если мне не изменяет память.
— Ах, да, мотивация… ответьте мне, дорогой вы мой доктор Ци…, простите, инженер Цейслер, на кой штангенрейсмус вы с ней сцепились? Разве не видно, что у тётки не все дома?
— Вообще-то, я хотел пошутить.
— Ну, ни фига же шуточки у вас, доктор! Можно я буду звать вас доктор? Привык, знаете ли, к терминологии племянницы.
— Лучше не стоит. Давайте, это я буду назвать вас доктор, а вы меня, скажем, по имени: Алексей.
— Как пожелаете, Алексей. Тогда зовите меня по фамилии: Беляев. Идёт?
— Идёт.
— Вот и славно, один редут взят. Теперь поднимите вверх правую ладонь (я поднимаю), левую положите вот сюда (он подсовывает мне томик фельдшерского дела) и повторяйте за мной: клянусь ни при каких обстоятельствах больше никогда не шутить со стареющими женщинами!
Я смотрю на него, должно быть, со слишком явным подозрением в его вменяемости.
— Какой-то вы вялый, — говорит он, убирая книгу, — руки можете опустить.
Я опускаю руки и складываю их на груди. Беляев на некоторое время замолкает, будто раздумывая, о чём бы ещё меня спросить.
