— Я же говорил! — торжествовал Пестряга. — Прочихается и будет словно новая копейка. У нас мужики потребляют нашатырь с водой для похмелки. Все как рукой снимает. Главное — знать дозу.
— Это где — у вас? — спросил, прищурившись, полковник.
Пестряга смешался, засуетился, сделал вид, что не услышал вопроса…
— Может, тебе нужно уши на губе[1] прочистить? — ехидно осведомился Абросимов.
— Ну, в этом… на складах, — мрачно буркнул, не поднимая глаз, Пестряга. — Наши «куски»…
— Как?
— Извините, товарищ полковник, — прапора![2] А что? У них работенка не бей лежачего; ну, бываем… У всех бывает…
— С-сукины дети… — покачал головой Абросимов. — Ладно, выметайся отсюда. И будь поблизости.
— Слушаюсь!
Снова повеселевший Пестряга исчез со скоростью звука. За ним вышел и Ливенцов, смотревший на меня подозрительно и с явным предубеждением.
— Кто она? — снова спросил я полковника, с невольным страхом ожидая ответа.
— Что с ним?! — подала голос и женщина.
Встряхнув головой, она с помощью Абросимова поднялась с ковра и подошла ко мне.
— Живой… — тихо сказала она.
И вдруг беззвучно заплакала.
— Кгм… — прокашлялся полковник. — У него амнезия. Он ничего не помнит. Даже вас.
Абросимов смотрел на меня с участием:
— Карасев, это и есть мой сюрприз. Это твоя жена Ольга. А там лежит твой сын, тоже Андрей. Он немного приболел, простудился в дороге. Но дело уже идет на поправку.
— Ж… жена? — Язык перестал мне повиноваться и прилип к гортани. — О-ольга… Сын…
Я вдруг очутился в самом эпицентре горячего вихря, пытавшегося унести меня из этого коттеджа в заоблачные выси.
Огромным усилием воли я сохранил ясность мышления, но ноги стали ватными, и я сел в кресло.
Я поднял голову.
На меня смотрели две пары глаз.
И они казались мне настолько далекими и чужими, будто принадлежали инопланетянам, которые парили высоко над землей.
Я так ничего и не вспомнил.
В последнее время я входил в кабинет уже бывшего начальника областного управления по борьбе с организованной преступностью полковника Саенко без стука.
Он мне до такой степени опротивел своим лизоблюдством по отношению к власть имущим, что я видал и его, и свою службу в гробу в белых тапочках с черными шнурочками и готов был подать рапорт на увольнение по первому требованию.
Но «бывший» меня почему-то стал бояться как черт ладана. Особенно после событий с Шалычевым, в которых я сыграл сольную партию на трубе.
То есть «спустил в трубу» нескольких мафиозных воротил.
Правда, чужими руками.
