— Так точно, товарищ полковник! — отчеканил солдат.
И преданно вытаращил светлые глаза.
— Орел… — ухмыльнулся Абросимов. — И главное — трезвый. У вас сегодня в санчасти что, банный день?
— Извините, товарищ полковник, не понял! — снова рявкнул солдатик.
Несмотря на не очень впечатляющие габариты, голос у него был как у церковного дьякона.
— Так ведь в остальные дни недели вы под мухой уже с утра и только в банный день пьянствовать начинаете после шести вечера. Спирт по-прежнему пьете неразбавленный?
— Ага… — смутился Пестряга. — Вода здесь, товарищ полковник, ни к черту…
— Ну-ну… — снова осклабился Абросимов. — Я так думаю, что пора вашей санитарной шарашке устроить небольшой сабантуй… эдак дней на десять. Все подразделения уже прошли по маршруту в зоне высшей категории сложности, остались только вы. Там на свежем воздухе, без пайка, самая опохмелка. Служить в санчасти останется только тот, кто дойдет. Так что держись, Пестряга.
— Товарищ полковник!..
Солдатик не закончил фразу и сник, будто его оглоушили мешочком с песком.
Мгновенно посерьезнев, Абросимов отодвинул несчастного Пестрягу в сторону и прошел внутрь коттеджа.
Повинуясь легкому тычку Ливенцова в спину, я последовал за полковником.
В доме были две комнаты, кухня и ванная. Когда мы вошли в переднюю, навстречу нам шагнул коренастый мужчина в белом халате.
Он был круглолиц, лысоват и чем-то явно недоволен. От него несло лекарствами, и я решил, что это врач.
— Ну как? — вместо приветствия, с тревогой спросил его Абросимов.
— Спит. Температура пока держится, но уже начал потеть. Дня три-четыре — и будет словно огурчик. Ему нужно малиновое варенье, мед…
— К вечеру будет все, что необходимо, — отчеканил полковник. — Пусть начхоз поднимет свою задницу. Скажешь, я приказал.
— И еще… — Врач, взглянув на меня, заколебался.
— Ну?
— Можно вас на пару слов?.. — Врач указал на дверь одной из комнат.
— Ох, эта медицина. Вечно у них секреты, — сдержанно улыбнулся полковник.
И они уединились.
Ливенцов беспокойно переминался с ноги на ногу у входа, а я жадно вдыхал воздух жилища. Пахло восхитительно: живицей от стен, сложенных из сосновых бревен, свежеиспеченным хлебом и чистым бельем, которое утюжат на гладильной доске.
Запахи были удивительно знакомы, но перед моим внутренним взором мелькало почему-то лишь пламя, судя по своду, горевшее в русской печи, а может, в камине или плите.
На душе было тревожно и муторно.
Я интуитивно почувствовал, что на меня надвигается нечто таинственное, неизвестное, а оттого будоражащее душу почище любой видимой опасности…
