Обеденный перерыв Элиот часто использовал для встречи с друзьями и коллегами-писателями, для обсуждения литературных проектов. По вечерам у него оставалось время, чтобы заняться поэзией или заработать еще немного сочинением обзоров и рецензий.
Какое-то время это решение казалось идеальным, но постепенно рутина стала его тяготить. В 34 года (Элиот проработал в банке уже пять лет) он признал, что ему «внушает ужас перспектива застрять там до конца жизни».
Догадавшись о его состоянии, друзья во главе с Эзрой Паундом[69], разработали план освобождения Элиота: они решили ежегодно собирать для него 300 фунтов, по 10 фунтов с 30 добровольных жертвователей. Узнав об этом проекте, Элиот был тронут и смущен и все же предпочел независимость и гарантированный заработок в Lloyds. Там он и оставался до 1925 г., когда перешел на должность редактора в издательство Faber and Gwyer (ныне Faber and Faber), которую занимал до конца жизни.
Дмитрий Шостакович (1906–1975)
Почти никто не видел Шостаковича за работой – во всяком случае в привычном смысле слова. Новая вещь целиком складывалась в голове композитора, и он мог с огромной скоростью записать готовое произведение – если ему не мешали, он выдавал по 20–30 нотных страниц в день, практически без помарок.
«Сочинял для меня совершенно непонятно – сразу писал, – вспоминала его младшая сестра. – И сразу партитуру. Садился, писал, потом проигрывал – меня всегда это удивляло»[70].
Однако моменту готовности предшествовали часы и дни внутренней работы, когда со стороны было видно, «что его мучает сильное внутреннее напряжение», «его подвижные, “говорящие” руки не знали покоя», отмечал музыковед Алексей Иконников.
У композитора Михаила Мееровича сложилось примерно такое же мнение. В 1945 г. он отдыхал вместе с Шостаковичем в доме творчества и записал: «Я увидел очень живого человека, необыкновенно подвижного, который не мог ни минуты сидеть без какого-то занятия»[71].
И все-таки оставалось загадкой, когда он успевал сочинять музыку. Меерович присмотрелся внимательнее и увидел:
«Вот, например, мы играем в футбол. Потом смотрю – Дмитрий Дмитриевич исчез. Минут через 40, через час появляется: “Ну, как дела? Давайте я один раз ударю, забью гол”. Потом ужин, вино, веселые прогулки… И я стал замечать, что время от времени он исчезает, потом появляется. К концу моего пребывания в Иванове он вообще исчез, и мы его не видели неделю. Потом он появился, небритый, немножко усталый, и предложил мне и моему приятелю Левитину: “Пойдемте, я вам сыграю”»
