Ирмэ стиснул кулак и взвыл: ух ты! Посмотрел — серьга. А, чтоб ей! На указательном пальце выступила капля крови. Ирмэ слизал кровь языком и сплюнул.
«Дыру без бублика», вспомнил он. Нет, брат, врешь! Сколько-то он за нее да получит!
Он свернул и пошел по пустырю, ступая осторожно, чтоб не обжечься о крапиву. На пустыре, справа, стоял домик. Ирмэ толкнул дверь — не подается. «Запирается, чучело!» подумал он и забарабанил обеими руками.
Домик был ветхий и очень низкий: над землей торчали только крыша да труба, и видна была верхняя часть окошка: двойная рама и мутные, давно не мытые стекла. Пол и стены были под землей. Стоял домик одиноко, на юру, одно окошко — на пустырь, другое — в поле. И ни ворот, ни забора. У самой двери — земляной бугорок, а на бугорке хлопал крыльями и горланил петух.
— Тише ты! — крикнул ему Ирмэ и забарабанил сильней. За дверью послышались сухое шарканье шлепанцев по полу, вздох, бормотанье, кашель. Потом шепелявый старушечий голос спросил:
— Кто?
— Хае-Шейндл, — сказал Ирмэ, — это я, Ирмэ. Загремел засов, дверь открылась. За дверью стояла старушка с кривым ртом и с волосатой бородавкой над верхней губой. Она поглядела на Ирмэ круглым, как у щуки, глазом и прошамкала:
— Ш-шо?
— Вот, — сказал Ирмэ, показывая серьгу.
— Ш-шо там? — прошамкала старушка. — Не вижу. И пошла к окну. Ирмэ пошел за пей. В домике была всего-то навсего одна комната, тесная, узкая, пещерка. Но было в ней довольно чисто, даже уютно как-то. У стены — шкаф, по бокам — сундуки, накрытые свежей рогожей, посередине — стол. На стене — часы с гирями. На циферблате часов были нарисованы поле и пушки и дым от пушек, на заднем плане — синие солдаты в треуголках, на переднем — невысокий полный человек в белом кителе, в белых штанах, с подзорной трубой в руке.
— Не из-за чего было тарарам поднимать, — разглядев серьгу, недовольно проворчала старуха. — Ну, школько хошь?
— А сколько дадите? — осторожно сказал Ирмэ.
— Шкажи, школько хошь, — тогда шкажу, школьно дам.
— Нет, — уперся Ирмэ, — сперва-то вы, потом — я.
Старушка задумалась. И пока думала, — а думала она долго, — все шевелила губами, шептала что-то, но беззвучно.
— Копейку дам, — прошамкала она наконец.
У Ирмэ глаза загорелись. Э-гэ! Раз Хае-Шейндл даст копейку, значит, цена — пять!
Не говоря худого слова, он взял из рук Хае-Шейндл серьгу и пошел к двери.
— Поштой, поштой! Какой нешговорчивый! — зашаркала Хае-Шейндл шлепанцами. — Ну, школьно?
