Наконец, около половины четвертого ночи, он уснул. Поерзал на животике, перекатывая головку и маленькие ножки в чистых ползунках. Потянул край простыни и устроился поудобней, подложив ручку под щеку. Влажные от пота волосы прилипли ко лбу. Дыхание стало ровным, спокойным. Малыш заснул.
Она нагнулась над кроваткой. Поправила смятый край простыни. Натянула одеяло до подбородка и подогнула с краем, чтобы уберечь от прохлады. Потом вытерла рукой со лба пот. Малыш теперь широко раскинул ручки, вытянулся на спинке и только изредка по его спокойному личику пробегала беглая судорога — легкая тень оставшейся боли, и еще малыш немножко всхлипывал во сне. В первый раз ее до безумия напугал этот всхлип, но потом, успокоившись, она сказала себе, что это нормальное. Естественное явление, что так и должно быть после истерики, которая длилась не один час, что сон — лучшее лекарство и все пройдет, потому, что все плохое проходит, и у младенцев свой собственный, очень сильный ангел-хранитель, свой собственный Бог…. Разумные доводы успокаивали ее (а ей казалось: ничто и никогда не сможет ее успокоить), и только каждый раз, когда малыш всхлипывал во сне, она легонько гладила его по головке, по ручкам, и очень тихо шептала:
— Спи спокойно, малыш, мама рядом.
Наконец всхлипывания прекратились — сон здорового младенца вступил в свои права. Тяжело разгибая затекшую спину, она прислонилась лбом к изголовья кроватки. Еще одна ночь позади. Будильник на тумбочке показывал сорок три минуты четвертого. Позади несколько часов бесконечной истерики, крика, от которого ей самой хотелось кричать. Она вспомнила крик — яростный, протестующий вопль бесконечной внутренней боли, вспомнила, как еще несколько часов назад она носила малыша на руках и жарко молилась всем существующим в мире Богам, чтобы хотя бы на одно мгновение ушла из его тельца боль и прекратилась эта страшная пытка… Чтобы Бог или дьявол, или кто там есть еще, послали ей страдания, все страдания мира — только ей одной и чтобы любой ценой (пусть даже своей жизнью) она смогла бы успокоить орущего малыша…. Как горько, больно и страстно молилась, отмеривая бесконечные шаги по ночной комнате. Но все боги мира молчали, а малыш продолжал орать. А остатки разума (те, которые еще не успели покрыться кровоточащей пеленой отчаяния и маячили где-то позади, подавая слабый сигнал) говорили, что зубы — самая отвратительная на земле вещь, человеческий орган, словно специально созданный для того, чтобы в любом возрасте причинять мучительные страдания. Все было просто: у ребенка шли зубы и ее девятимесячный малыш орал третью ночь подряд…. И еще по вечерам у него немного поднималась температура.
