Эмили сидела на скамье Марри, в дальнем конце церкви, возле окна, выходившего в рощу елей и кленов, которые окружали маленькую белую церковь. Это молитвенное собрание не было одним из обычных еженедельных богослужений, на которых присутствовали лишь немногочисленные верующие. Это было «дополнительное собрание», устроенное в преддверии приближающегося воскресенья причастия[15], и проповедником был не молодой, искренний мистер Джонсон, которого Эмили, несмотря на свою злополучную ошибку на ужине дамского благотворительного общества, всегда любила послушать, но странствующий евангелист, приехавший на один вечер из Шрузбури. Его слава была так велика, что в церковь пришли все, кто только мог, но многие из прихожан заявили впоследствии, что гораздо охотнее послушали бы своего собственного мистера Джонсона. Эмили остановила на знаменитом евангелисте спокойный, критический взгляд и сразу решила, что человек он скользкий и неблагочестивый. Она слушала, как он молится с церковной кафедры, и думала: «Давать Богу добрые советы и поносить дьявола — это не молитва». Затем она выслушала начало его проповеди и решила, что он криклив, нелогичен и склонен к преувеличениям, после чего, без всякого смущения, слушать перестала и удалилась в волшебный край мечты — что делала всякий раз, когда желала ускользнуть от неприятной реальности.
За окном через ветви елей и кленов все еще лился, словно серебряный дождь, лунный свет, но на северо-западе уже собирались зловещие тучи и отдаленные раскаты грома нарушали тишину летнего вечера — жаркого и почти безветренного, хотя порой неожиданное движение воздуха, большее похожее на вздох, чем на ветерок, шевелило деревья, заставляя их тени пускаться в колдовской танец. Было в этом вечере, соединившем мирную красоту знакомого пейзажа со зловещими признаками надвигающейся бури, нечто странное, зачаровавшее Эмили, и часть времени, отведенного для проповеди евангелиста, она посвятила мысленному изложению своих впечатлений, которое предстояло потом занести в «книжку от Джимми». Остальное время она изучала ту часть публики, которая оказалась в ее поле зрения.
Это занятие никогда не надоедало Эмили, и чем старше она становилась, тем больше удовольствия от него получала. Было так увлекательно вглядываться в эти разнообразные женские и мужские лица и пытаться прочесть истории, написанные на них таинственными письменами. О да, у каждого из них была своя тайная внутренняя жизнь, неведомая никому, кроме них и Бога. Сторонним наблюдателям оставалось только строить разные предположения на этот счет, и Эмили очень любила разгадывать такого рода загадки. Иногда ей казалось, что ее предположения — нечто большее, чем просто домыслы... что порой, в отдельные моменты напряженного размышления, ей удается проникнуть в души этих людей и увидеть там скрытые побуждения и страсти, остававшиеся, вполне вероятно, тайной даже для их обладателей. Когда у Эмили появлялось ощущение, что она может читать в чужих сердцах, ей было нелегко противиться искушению воспользоваться этой своей способностью, хотя в таких случаях она никогда не могла отделаться от впечатления, что вторгается в запретную зону. Совсем другое дело — парить на крыльях фантазии в идеальном мире творчества или наслаждаться утонченной, неземной красотой «вспышки»; ни в том, ни в другом случае она ни на миг не испытывала ни смущения, ни сомнения. Но проскользнуть, вот так, на цыпочках, в какую-то на миг приоткрывшуюся дверь и мельком увидеть в сердцах и душах других людей нечто скрытое под маской, непроизнесенное, непроизносимое... когда она делала это, вместе с упоением собственной силой и властью всегда приходило и ощущение, что она совершает нечто непозволительное... почти святотатство. Однако Эмили даже не знала, хватит ли у нее сил когда-нибудь воспротивиться этому соблазну: она всегда заглядывала в эту дверь и видела скрытое за ней, прежде чем успевала отдать себе отчет в том, что именно она делает. А то, что пряталось за этой дверью, почти всегда было ужасным. Все тайны, как правило, ужасны. Красоту редко прячут — прячут лишь отталкивающее и уродливое.
