Ни в одном из уголовных уложений Ордуси нельзя было найти ни единой статьи ни против многоженства, ни против многомужества. Люди сами решали эти тонкие проблемы, исходя из велений своей веры и своей совести. Но если многоженство было довольно распространено, то случаи многомужества можно было перечесть буквально по пальцам и относились к ним ордусяне в большинстве своем как к забавным курьезам. В чем тут было дело – оставалось лишь гадать, но Мандриан Ци в свое время сделал целью жизни борьбу с этим предрассудком – и, хоть не слишком-то преуспел, известность снискал.
Баг раздраженно стряхнул пепел.
Значит, надо явиться к этому Мандриану, тряхнуть у него перед носом пайцзой, задать пару вопросов и…
Нет, нельзя.
Частное же, гм, расследование.
Баг затянулся в раздумье.
Самым логичным было бы прикинуться журналистом, пришедшим взять у Мандриана интервью. Тут-то разговорить Мандриана труда бы не составило.
Но – как-то… Неудобно. Как-то это… Гм.
К концу сигары Баг решил, что – ничего. Сами журналисты кем только порою не прикидываются, чтобы добраться до интересующего их человека.
Баг протянул было руку к телефону, и тут тихо свистнул сигнал внутреннего переговорного устройства и голос шилана[40] Алимагомедова произнес:
— Еч Баг. Ты на месте?
— Да, прер еч, — ответил Баг и зачем-то добавил: – Работаю… — Он немного смутился. Работает, ага, как же…
— Зайди ко мне, — сказал Алимагомедов.
Соловки,
12-й день девятого месяца, вторница,
первая половина дня
Впервые за время пребывания на светлом острове Богдан не поспел к исповеди и литургию отстоял с трудом великим.
Все было, как всегда: и сладкий, небесный запах ладана, и умилительное мерцание десятков свечей в беспредельном сумраке громадного сводчатого зала, и приглушенное, осторожное покашливание старцев, время от времени раздававшееся то тут, то там, и возносящее душу над грешной землею пение на хорах – то льющееся исподволь, ласкательно, ангельски, а то величаво и порой даже гневно низвергающееся словно бы с Божиих высот.
Но вот только ноги бессильно дрожали да кружилась голова.
И мысли – не собрать, не очистить, не отбросить…
«Что это было? — мучительно размышлял Богдан. — И зачем?»
Сонное наущение?
Прелесть бесовская?
Живая Жанна?
Последнюю мысль, как ни была она ему радостна, сладка и, что греха таить, по-мужски лестна, он отбросил тотчас же. Богдан дорого бы дал, чтобы вернуть возлюбленную младшую супругу, но всем сердцем понимал ее – и ее уход. Не может человек. Ну не может. О ледяные углы и грани этой невозможности раньше или позже изотрется до дыр и развалится в гнилую труху неприязни самое преданное, самое самозабвенное чувство. Любящий человек какие хочешь горы свернет, какие угодно бедствия претерпит, он может все – кроме одного-единственного: любить не так, как он любит.
