— Эк куда вы загнули! — Иван Юрьевич усмехнулся презрительно. — С каких это пор вы перестали считать грузин русскими? Да и не в этом дело. Если бы можно было соединиться с самим сатаною, я не стал бы раздумывать: у меня одна цель — драться с большевиками.
Наступило молчание. Я мельком взглянул на Федю и Плотникова и увидел по их нахмуренным лицам, что они моего разговора с Иваном Юрьевичем не одобряют и, главное, не понимают его цели. Но я решил договорить до конца мои мысли, еще не совсем ясные даже мне самому.
— Может быть, вы и правы, что можно соединиться с самим сатаною, но… но скажите по совести — вы сейчас не жалеете, что мы предприняли наше путешествие? Вы не боитесь той ответственности, которую взяли на себя?
Желтые глаза Ивана Юрьевича, его тонкие, бескровные губы почти совсем исчезли, лицо стало непроницаемо холодным. Внезапно повернувшись к Плотникову, он в упор спросил его:
— Плотников, вы не жалеете, что приехали на Кавказ? Может быть, вы предпочли бы остаться во Франции и разряжать неразорвавшиеся германские снаряды?
Плотников посмотрел на Ивана Юрьевича большими, широко раскрытыми глазами и вдруг, покраснев, так что его веснушчатое лицо запылало, как медный таз, медленно ответил, подчеркивая каждое слово широким взмахом белых рук:
— Я, Иван Юрьевич, ни о чем не жалею.
Иван Юрьевич все с тем же холодным и равнодушным лицом пожелал нам спокойной ночи и вышел из комнаты.
Мне добрых два часа пришлось отбиваться от нападок Плотникова и Феди, не понимавших, почему я ни с того ни с сего заговорил об ответственности Ивана Юрьевича Напрасно я напоминал странное его поведение на пароходе: «Ведь он бы мог и нас с собою в спасательную лодку взять, если у него были припасены нитки и иголка», — когда внезапно мы оказались предоставленными самим себе, — напрасно говорил о том, как равнодушно он принял известие о насильном возвращении в Константинополь Вялова и Кузнецова, о том, как они сами начали было сомневаться в Иване Юрьевиче, — они оба, подсознательно польщенные тем, что Артамонов оказался племянником такого богача, как Лецкий, яростно нападали на меня, утверждая, что во мне нет выдержки, что я избалован, что я с голоду твержу бог знает какую чушь.
— Слушай, а ведь ты сейчас забыл о России, — вдруг сказал Федя странным, даже как будто злым голосом.
Я почувствовал, что падаю с высоты, что у меня перехватило дыхание, и я замолчал.
— Вспомни, — продолжая Федя все так же зло и настойчиво, — что мы говорили в Марселе, вспомни, что и тогда мы считали наше предприятие безнадежным, обреченным на неудачу, — и вот теперь, когда мы добрались до Кавказа, когда возможность сражаться за Россию стала реальной, ты цепляешься к Ивану Юрьевичу. Или ты думаешь, что без него мы не сумеем умереть?
