Пройдя еще несколько комнат, — ампир сменился Людовиком XIII, Людовик — ренессансом, — я наконец услышал звуки рояля. Далеко, вероятно, на втором этаже, кто-то играл «Патетическую сонату». Я поднялся по устланной синим сукном мраморной лестнице и остановился перед закрытыми резными дубовыми дверями. Я долго рассматривал висевшую в простенке голову оленя с широкими рогами, окруженную тонким узором дубовых листьев, потом сердце ухнуло в пятки, и я, почти задохнувшись, постучал. Музыка оборвалась, послышался звук отодвигаемого стула, и я сквозь сон услышал:
— Кто там? Войдите.
Я открыл дверь и застыл на пороге, не решаясь двинуться с места. Из-за полированного крыла открытого рояля ко мне вышла высокая, щурившая близорукие глаза седая женщина.
— Кто вы такой? Что вам угодно?
— Я хотел бы видеть Ивана Юрьевича. Он дал мне ваш адрес. Может быть, я ошибся и в Сухуме есть другая дача Лецкого?
— Другой дачи Лецкого нет. — Дама остановилась, осматривая меня с головы до ног. — А вам зачем Иван Юрьевич?
— Мы с ним вместе приехали из Марселя, но на пароходе…
— А, знаю, знаю. Вы кто такой? Андреев? Вы один?
— Мои два товарища ждут в саду. Я никого не встретил ни во дворе, ни в доме…
— С начала войны я отпустила всю прислугу. Вы, вероятно, голодны? Надо позвать ваших друзей, а то их в саду растерзают наши собаки. Как это вы прошли, а они вас не тронули?.. Иван Юрьевич с мужем ушли в Сухум, они скоро вернутся.
— Я никогда же забуду обеда, которым нас накормила Вера Павловна Лецкая. Но все — обжигавший рот, нежнейший в мире бульон, тушеное мясо с морковью, компот из сушеных фруктов, красное сладкое вино в голубоватом хрустальном бокале, даже чай с вишневым вареньем, — все в моей памяти стушевалось перед ощущением крахмальной, упругой, с вытканным узором, камчатной салфетки, покрывавшей мои грязные брюки. За высокими и узкими окнами сгущались сумерки, ветер гнул к земле широкие веера пальмовых ветвей, мокрый снег покрыл серой пеленой дорожку тропического сада, в большом камине тлели разовые угли, а я, обжигаясь коричневым, крепким чаем, думал только об одном — как бы мне не закапать густой кровью вишневого варенья салфетку, лежавшую у меня на коленях.
Разговор с Верой Павловной мне пришлось поддерживать одному: не только Плотников, но и Федя не открывал рта, и никакие усилия не могли заставить их разговориться. Даже «никак нет» и «так точно» Плотников, когда уже нельзя было увернуться от ответа, произносил таким громовым голосом, как будто он находился в строю, и тотчас же замолкал.
