— Что мы будем делать завтра? — спросил Плотников. — На русскую границу нас даром не отправят.
Я молчал — мне было в эту минуту все безразлично. За меня ответил Федя:
— Скажем, чтобы нас отправили обратно в Константинополь. Может быть, нам удастся удрать с парохода — ведь не на другой же день он возвращается назад? Впрочем, нас и в Константинополь теперь, когда мы ушли с парохода, уже не смогут отправить: никто не возьмет нас без билетов.
Однако на другой день выбраться из узилища оказалось делом не простым. Больше того — заключенных не полагалось бесплатно кормить, и большеглазый юноша должен был заплатить за хлеб, который ему принес часовой Плотников, роясь в своем вещевом мешке в поисках того, что можно было обменять на еду, нашел готовальню, подаренную мне Петровым: когда я загонял мой мешок в Константинополе, я передал готовальню Плотникову, да так и забыл о ней. Готовальня у часового успеха не имела, — вероятно, никогда в жизни он не видел такого предмета. Тогда Плотников снял с себя рубашку — в вещевом мешке так ничего и не нашлось, — и в обмен мы получили пять фунтов кукурузного хлеба. Конечно, часовой нас обжулил, но спорить было не с кем. Утолив голод, мы стали убеждать часового, чтобы он отправил нас обратно в Особый отряд, но часовой, вероятно не совсем спокойный за свою операцию с рубашкой Плотникова, заявил, что этого сделать не может. Он даже отказался отвести нас в уборную.
— Здесь не полагается ходить, сидите, куда вас посадили. Я ничего не могу сделать.
После полудня часовой сменился. Новый оказался куда покладистее — он не только отвел нас в уборную, но и снесся с Особым отрядом. К вечеру нас перевели обратно в гостиницу. Высылка в Константинополь, как и думал Федя, оказалась неосуществимой, по крайней мере немедленно: «Сиркасси» уходила в Поти и должна была вернуться не раньше чем через неделю. Нас оставили в здании Особого отряда, и так как камеры для заключенных в гостинице не имелось, то нам разрешили ночевать в приемной. Началось странное существование полузаключенных, с которыми никто толком не знал, что делать.
Я вспоминаю о нашем сидении в Особом отряде даже с некоторой нежностью: после отчаянного голода последних дней начался период относительной сытости: ввиду того, что заключенных кормить не полагалось, наш красавец грузин, чувствовавший себя ответственным за наш арест, отдал нам свой хлебный паек — два фунта кукурузного хлеба в день, и мне, кроме того, удалось продать готовальню за пятьсот рублей, что равнялось приблизительно фунтам десяти черного хлеба. Дня через два к нам в Особом отряде настолько привыкли, что позволили выходить на улицу, но не всем вместе, а по очереди. Расчет был правильный — никто из нас не мог решиться удрать в одиночку, оставив товарищей в беде. В том, что Иван Юрьевич добрался до Сухума, мы были уверены.
