Я попросил дежурного поместить Фельдмана в свободную комнату и приказал доставить Берендеева.
Этого и спрашивать ни о чем не надо было. Услышав о пожаре, он с готовностью предложил свои услуги и с неожиданным слезливым остервенением покаялся, что у него все внутри закипает, когда он видит, сколько еще троцкистов и двурушников прячется по темным углам. Они не брезгуют даже пивной, куда Берендеев часто захаживает с «наблюдательными целя’ми».
Что он может сказать насчет пивной?
Берендеев наклонился ко мне, как бы устанавливая более доверительные отношения со следствием, и, цыкнув зубом, доложил.
— Гражданин следователь, в пивной на улице Карла Маркса… — он, привлекая мое внимание к названию улицы, поднял указательный палец, — разбавляют пиво!
Затем многозначительно подмигнул, словно я должен был сам догадаться, чем грозит власти рабочих и крестьян такого рода вредительство.
— Я докладывал в инстанции, но там не реагируют…
Еще один намек с подмаргиванием — мол, сам догадайся, где прячутся недобитые троцкисты и двурушники. Затем Берендеев начал закладывать всех подряд — и тех, кто принимал участие в тушении, и тех кто не принимал. Последние, по смыслу его рассуждений, как раз и являлись поджигателями, особенно эта блядь, Машка Еремина, которая замаскировалась в роддоме. А ведь общественности до сих пор неизвестно, кто является отцом ребенка.
Если кому-то эти бредни покажутся юмором и сатирой, вроде «нарочно не придумаешь», — он ошибается. В словесном поносе, который буквально хлестал из Берендеева, отчетливо слышался истошный, беззвучный вопль перепуганного насмерть человека. Стоило мне упомянуть ту или иную фамилию, как он уже был готов выложить всю подноготную этого присмиренца или пособника.
Я растерялся. Я не знал, что делать? Как достучаться до сознательной деятельности их ума, до верности идеалам, до патриотизма, наконец?
Третьего ввели в кабинет на рассвете, он явился с узелком в руках. Губы у Крузенштерна Аскольда Петровича подрагивали. Приглашенный сесть, он сразу заявил, что ни в чем не виноват, потом внезапно осмелев — или обнаглев, — поинтересовался, сколько ему светит и что он должен сделать, чтобы уменьшить срок.
— Вы собственно о чем ведете речь? — спросил Трущев.
— О заслуженном наказании, — трагически вымолвил Крузенштерн и торопливо добавил. — Но я ни в чем не виноват!
— Вы, вероятно, не поняли — никто вас не арестовывал. Вас просто пригласили на беседу.
— И я о том же! — горячо подхватил Аскольд Петрович.
