Тогда она откладывает блокнот и ручку, отодвигает сумку…
Она глядит мне прямо в глаза и, плотно накрыв мою руку своей, начинает рассказывать сама: моя мать уже больше десяти лет живет одна. Встает в шесть, варит себе кофе, поливает цветы, слушает новости по радио, пьет кофе, приводит себя в порядок — на все на это много времени ей не требуется, хватает и часа. К семи утра ее день заканчивается, потому что заняться ей больше нечем. Но два месяца назад соседка рассказала маме про ваш блог, и она сразу же захотела посмотреть, что это такое. Позвонила мне, попросила немедленно купить ей «эту штуку» — под «штукой» она, как выяснилось, подразумевала компьютер, — быстро его освоила и довольно скоро, именно благодаря вашим тесемкам, кистям и подхватам, снова научилась радоваться жизни. Так что не надо говорить, будто у вас нет ответов!
Журналистка собрала свои вещички и сказала: я приду снова, думаю, тогда и ответы у вас найдутся.
Сказала и ушла. Часы показывали двадцать минут двенадцатого. Руки у меня дрожали, ладони взмокли, работать не было ни сил, ни настроения.
Я закрыла лавку и вернулась домой.
Не вела я дневника, как же…
Сижу вот сейчас над тетрадкой и улыбаюсь, разбирая свой девчоночий почерк.
Буквы «а» я писала печатными, вместо точек над «i» ставила кружочки, кроме как над «i» в имени некоего Филиппа де Гуверна: здесь я кружочки заменяла сердечками. Филипп де Гуверн. Я сразу его вспомнила. Он был самым умным в нашем классе, но и самым смешным тоже был он… Все дразнили Филиппа из-за дворянской частички «де» в фамилии, а я… я была отчаянно в него влюблена. Он казался мне нестерпимо привлекательным в этом своем дважды обмотанном вокруг шеи шарфе со свисавшими до пояса концами. Когда Филипп о чем-нибудь рассказывал, он, как в старинных романах, всегда употреблял простое прошедшее время, и меня околдовывала музыка его спряжений. Он говорил, что станет писателем. Может, прозаиком, а может — поэтом. А еще — что станет сочинять песни, и — в любом случае — девушки будут сходить по нему с ума. Все смеялись. Не смеялась только я одна.
Но я так никогда и не решилась к нему подойти.
Я листаю страницы своего дневника. Приклеенные билеты в кино. Фотография моего воздушного крещения — в Амьене-Глизи,[12] с папой, в 1970 году, мне было тогда семь лет. Теперь папа об этом даже и вспомнить не смог бы: после инсульта он живет только в настоящем времени, ни прошлого, ни будущего с тех пор, как он заболел, для него не существует. А его настоящее время длится всего шесть минут. Прошло триста шестьдесят секунд — и счетчик памяти обнуляется. Каждые шесть минут папа спрашивает, как меня зовут. Каждые шесть минут он спрашивает, какой у нас сегодня день. Каждые шесть минут он спрашивает, придет ли мама…
