На скорую руку Надежда приготовила нехитрый ужин: кашу из пшенного концентрата, заправленную свиной тушенкой, — получилось весьма недурно. На протяжении вечера к нам несколько раз настойчиво пытались зайти «на огонек» не в меру любопытные соседки — конечно, под «благовидными» предлогами занять то соли, то перца. Их можно было понять: не каждый день к ним в барак заходили мужики вроде меня и Михаила — в тылу «наш брат» был в дефиците. Но Надежда всякий раз энергично их выставляла, громко объявляя на весь коридор:
— Имейте совесть, бабы! Брат устал с дороги, да и товарищ тоже! Дайте людям отдохнуть!
Словно щедрый интендант, она выдала нам две буханки хлеба, четыре большие банки тушенки, шмат сала в чистой белой тряпочке, несколько банок рыбных консервов, бутылку спирта — даже папиросы не забыла (к радости курящего Михаила). Этот почти «семейный» ужин и какие-то очень домашние сборы в дорогу с укладкой продуктов в мой армейский вещмешок — словно на рыбалку или в туристический поход, — все это до боли в сердце вдруг напомнило мне мирную жизнь в Москве, маму, школу… Даже не знаю, что на меня нашло, но в душе словно некая струна дрогнула: вдруг захотелось завыть от какой-то безысходной тоски и одиночества — так матерый одинокий волк воет в ледяной пустыне на безмолвный и равнодушный лунный диск в ночном небосводе…
Когда настало время прощаться, я спросил Надежду:
— Не боитесь оставаться? Нас с Михаилом активно ищут — как бы на вас не вышли!
Она взглянула на меня своими пронзительными черными глазами и, усмехнувшись, сказала:
— Бог не выдаст — свинья не съест!
Михаил пожал ей руку и напомнил о третьем члене своей разведгруппы:
— Не забудь про железнодорожника, оставь условный знак — пусть «заляжет на дно»!
Очень осторожно, чтобы никто из соседей не услышал наших шагов по коридору, мы ушли через окно в кухне: на часах была полночь. В просвете между тяжелыми осенними тучами вдруг выглянула большая полная луна, и я подумал: «Полнолуние! Осталось только завыть — как матерому волку! Впрочем, почему — „как“? Если вдуматься, я и есть одинокий, бездомный бродяга-волк: без семьи, дома, Родины…» В этот момент я вдруг вспомнил Еву, ее последнее письмо. Может быть, еще не все для меня потеряно в этой жизни? В любом случае мы еще повоюем…
Анна Шевченко.
Проводив Михаила и его напарника — «старшего лейтенанта», она аккуратно, стараясь не шуметь, притворила окно и задернула светомаскировку. Электричество в их район давали только днем, и Анна зажгла керосиновую лампу, «прикрутив» фитилек на самый маленький огонь. Потом подсела к столу на кухне, подперев подбородок рукой — эта привычка перешла к ней от отца, — и крепко задумалась. Она неподвижно сидела три-четыре минуты, потом решительно встала и направилась в соседнюю комнату. Казалось, после недолгих раздумий женщина пришла к какому-то конкретному решению, — так оно и было. Анна Шевченко окончательно поняла, что сегодня ночью наступило время «умереть» ее второму обличью — завмагу и члену партии Надежде Котовой. Под этим прикрытием она продержалась в Смоленске почти год: теперь пришло время уходить — здесь становилось чересчур «горячо». Приход Совы с «коллегой» всего лишь ускорил реализацию плана, придуманного еще две недели назад, — видимо, ей просто нужен был толчок, вроде сегодняшнего визита этих двоих.
